Неточные совпадения
Между дедом и отцом тотчас разгорался спор. Отец доказывал, что все хорошее на земле — выдумано, что выдумывать
начали еще обезьяны, от которых родился
человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая на полу нули, и кричал скрипучим голосом...
Лицо
человека, одетого мужиком, оставалось неподвижным, даже еще более каменело, а выслушав речь, он тотчас же
начинал с высокой ноты и с амвона...
Писатель
начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном
человека, который опасается, что его могут в чем-то обвинить. Он смущенно улыбался, разводил руками, называл полузнакомые Климу фамилии друзей своих и сокрушенно добавлял...
— Томилина я скоро
начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему надо! Долбит, что
человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
За спиною своею Клим слышал шаги
людей, смех и говор, хитренький тенорок пропел на мотив «La donna e mobile» [
Начало арии «Сердце красавицы» из оперы Верди «Риголетто...
Снова
начали петь, и снова Самгину не верилось, что бородатый
человек с грубым лицом и красными кулаками может петь так умело и красиво. Марина пела с яростью, но детонируя, она широко открывала рот, хмурила золотые брови, бугры ее грудей неприлично напрягались.
Но он
начинал подозревать, что, кроме этого, есть в
людях еще что-то непонятное ему.
— Ты в
начале беседы очень верно заметил, что
люди выдумывают себя. Возможно, что это так и следует, потому что этим подслащивается горькая мысль о бесцельности жизни…
— Мне кажется, — решительно
начал Клим, — я даже уверен, — что
людям, которые дают волю воображению, живется легче. Еще Аристотель сказал, что вымысел правдоподобнее действительности.
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно
начну ощипывать с
людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры друг с другом».
Выпив водки, старый писатель любил рассказывать о прошлом, о
людях, с которыми он
начал работать. Молодежь слышала имена литераторов, незнакомых ей, и недоумевала, переглядывалась...
— Я — не зря говорю. Я —
человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные
начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
— Так — кар-рашо! — угрожающе сказал
человек,
начиная быстро писать карандашом в альбоме, и прислонился спиной к стене, широко расставив ноги.
Бывали дни, когда она смотрела на всех
людей не своими глазами, мягко, участливо и с такой грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она
начнет каяться, нелепо расскажет о своем романе с ним и заплачет черными слезами.
Он убежал, а Гусев
начал доказывать статистику Костину,
человеку с пухлым, бабьим лицом...
На эстраду вышел большой, бородатый
человек, в длинном и точно из листового железа склепанном пиджаке. Гулким голосом он
начал говорить, как говорят
люди, показывающие дрессированных обезьян и тюленей.
Эти
люди возбуждали особенно острое чувство неприязни к ним, когда они
начинали говорить о жизни своего города.
— Что же тут странного? — равнодушно пробормотал Иноков и сморщил губы в кривую улыбку. — Каменщики, которых не побило, отнеслись к несчастью довольно спокойно, —
начал он рассказывать. — Я подбежал, вижу —
человеку ноги защемило между двумя тесинами, лежит в обмороке. Кричу какому-то дяде: «Помоги вытащить», а он мне: «Не тронь, мертвых трогать не дозволяется». Так и не помог, отошел. Да и все они… Солдаты — работают, а они смотрят…
Из открытого окна флигеля доносился спокойный голос Елизаветы Львовны; недавно она
начала заниматься историей литературы с учениками школы,
человек восемь ходили к ней на дом. Чтоб не думать, Самгин заставил себя вслушиваться в слова Спивак.
Часы осенних вечеров и ночей наедине с самим собою, в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала на себя все и всякие слова, эти часы очень поднимали Самгина в его глазах. Он уже
начинал думать, что из всех
людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
— Мы,
люди, —
начал он, отталкивая Берендеева взглядом, — мы, с моей точки зрения,
люди, на которых историей возложена обязанность организовать революцию, внести в ее стихию всю мощь нашего сознания, ограничить нашей волей неизбежный анархизм масс…
— Да, голубчик, я влюбчива, берегись, — сказала она, подвинувшись к нему вместе со стулом, и торопливо, порывисто, как раздевается очень уставший
человек,
начала рассказывать: — У меня уже был несчастный роман, — усмехнулась она, мигая, глаза ее как будто потемнели.
Когда она
начала есть, Клим подумал, что он впервые видит
человека, который умеет есть так изящно, с таким наслаждением, и ему показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а до этой минуты в зале было тихо.
— От Евы
начиная, развращаете вы! Авель-то в раю был зачат, а Каин — на земле, чтоб райскому
человеку дать земного врага…
Говорил он мрачно, решительно, очень ударяя на о и переводя угрюмые глаза с дяди Миши на Сомову, с нее на Клима. Клим подумал, что возражать этому
человеку не следует, он, пожалуй,
начнет ругаться, но все-таки попробовал осторожно спросить его по поводу цинизма; Гусаров грубовато буркнул...
К удивлению Самгина все это кончилось для него не так, как он ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли в столовую с видом
людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и
начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
Она ничуть не считается с тем, что у меня в школе учатся девицы хороших семейств, — заговорила мать тоном
человека, у которого
начинают болеть зубы.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня
начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он
начал: вы
человек, я —
человек, он —
человек; мы
люди, вы
люди и какую-то чепуху про тебя…
Самгин подошел к двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а дама в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и в тоне обиженного
человека начала петь...
Пред Самгиным встал Тагильский. С размаха надев на голову медный шлем, он сжал кулаки и
начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех
людей. Потом Кутузов сказал...
Самгину очень понравилось, что этот
человек помешал петь надоевшую, неумную песню. Клим, качаясь на стуле, смеялся. Пьяный шагнул к нему, остановился, присмотрелся и тоже
начал смеяться, говоря...
— Четвертную, — сказал
человек, не повышая голоса, и
начал жевать, держа в одной руке нож, другой подкатывая к себе арбуз.
И еще раз убеждался в том, как много
люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже
начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
Чувствуя потребность разгрузить себя от множества впечатлений, он снова
начал записывать свои думы, но, исписав несколько страниц, увидел с искренним удивлением, что его рукою и пером пишет
человек очень консервативных воззрений. Это открытие так смутило его, что он порвал записки.
Сразу стало тише,
люди как будто испугались, замерли на минуту, глядя на лошадей и Самгина, потом осторожно
начали подходить к нему.
Самгин слушал, улыбаясь и не находя нужным возражать Кумову. Он — пробовал и убедился, что это бесполезно: выслушав его доводы, Кумов продолжал говорить свое, как
человек, несокрушимо верующий, что его истина — единственная. Он не сердился, не обижался, но иногда слова так опьяняли его, что он
начинал говорить как-то судорожно и уже совершенно непонятно; указывая рукой в окно, привстав, он говорил с восторгом, похожим на страх...
И
начинаешь думать, что уж нет
человека без фокуса, от каждого ждешь, что вот-вот и — встанет он вверх ногами.
— Да, ты
человек без азарта, — сказала мать, уверенно и одобрительно, и
начала рассказывать о губернаторе.
Сердито, звонким голоском Морозов посоветовал ему сначала привести себя в порядок, постричься, помыться. Через минуту Гапон сидел на стуле среди комнаты, а
человек с лицом старика
начал стричь его. Но, видимо, ножницы оказались тупыми или
человек этот — неловким парикмахером, — Гапон жалобно вскрикнул...
Самгин пытался понять источники иронии фабриканта и не понимал их. Пришел высокий, чернобородый
человек, удалясь в угол комнаты вместе с рыжеусым, они
начали там шептаться; рыжеусый громко и возмущенно сказал...
— Революционера
начинают понимать правильно, — рассказывал он, поблескивая улыбочкой в глазах. — Я, в Перми, иду ночью по улице, — бьют кого-то, трое. Вмешался «в число драки», избитый спрашивает: «Вы — что же — революционер?» — «Почему?» — «Да вот, защищаете незнакомого вам
человека». Ловко сказано?
Толпа, отхлынув от собора, попятилась к решетке сада, и несколько минут Самгин не мог видеть ничего, кроме затылков, но вскоре
люди, обнажая головы,
начали двигаться вдоль решетки, молча тиская друг друга, и пред Самгиным поплыли разнообразные, но одинаково серьезно настроенные профили.
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон.
Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, —
человек дожил до того, что
начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
— Это —
начало пугачевщины, — говорил он, прикрывая глаза ресницами не сверху, как
люди, а снизу, как птицы.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской войны, но помогал и, кажется, буду помогать
людям, которые ее
начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
Взмахнув руками, он сбросил с себя шубу и
начал бить кулаками по голове своей; Самгин видел, что по лицу парня обильно текут слезы, видел, что большинство толпы любуется парнем, как фокусником, и слышал восторженно злые крики
человека в опорках...
Он понимал, что на его глазах идея революции воплощается в реальные формы, что, может быть, завтра же, под окнами его комнаты,
люди начнут убивать друг друга, но он все-таки не хотел верить в это, не мог допустить этого.
—
Люди начинают разбираться в событиях, — организовался «Союз 17 октября», — сообщал он, но не очень решительно, точно сомневался: те ли слова говорит и таким ли тоном следует говорить их? — Тут, знаете, выдвигается Стратонов, оч-чень сильная личность, очень!
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам,
начали стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув ногою,
человек, бежавший на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой в мостовую; мохнатая шапка свалилась с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
Не по словам, а по тону Самгин понял, что этот
человек знает, чего он хочет. Самгин решил возразить, поспорить и
начал...