Неточные совпадения
Она заплетает
свои лунные волосы в длинную косу и укладывает ее
на голове в три круга, это делает ее очень высокой, гораздо выше отца.
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал
на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую
голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен
на корточки, встал, вцепился в
свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Жена, подпрыгнув, ударила его
головою в скулу, он соскочил с постели, а она снова свалилась
на пол и начала развязывать ноги
свои, всхрапывая...
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла
голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем,
на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя
на подоконнике в
своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над
головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
— Раз, два, три, — вполголоса учила Рита. — Не толкай коленками. Раз, два… — Горничная, склонив
голову, озабоченно смотрела
на свои ноги, а Рита, увидав через ее плечо Клима в двери, оттолкнула ее и, кланяясь ему, поправляя растрепавшиеся волосы обеими руками, сказала бойко и оглушительно...
Когда он, очнувшись, возвратился в
свою комнату, Макаров,
голый по пояс, лежал
на его постели, над ним наклонился незнакомый, седой доктор и, засучив рукава, ковырял грудь его длинной, блестящей иглой, говоря...
Нехаева замолчала, наклонив
голову, разглаживая ладонями юбку
на колене
своем. Ее рассказ настроил Клима лирически, он вздохнул...
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся
на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки
на груди, опустя
голову, Кутузов, размахивая папиросой у
своего лица, говорил вполголоса...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной
головою бородатого сатира
на месте ручки. Нож выскользнул из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка вырвала руку, лишенный опоры Клим припал
на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони
на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
Говорила она — не глядя
на Клима, тихо и как бы проверяя
свои мысли. Выпрямилась, закинув руки за
голову; острые груди ее высоко подняли легкую ткань блузы. Клим выжидающе молчал.
Клим вспомнил все это, сидя в городском саду над прудом, разглядывая искаженное отражение
свое в зеленоватой воде. Макая трость в воду, он брызгал
на белое пятно и, разбив его, следил, как снова возникает
голова его, плечи, блестят очки.
В
голове еще шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но не мешая помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым лицом и безволосой
головой в форме тыквы, сбросив с плеч
своих поддевку, трижды перекрестился, глядя в небо, встал
на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край, пошел
на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь к изображениям святых.
Урядник надел фуражку, поправил медали
на груди и ударил мужика по лысому затылку. Мужик отскочил, побежал, остановясь, погладил
голову свою и горестно сказал, глядя
на крыльцо школы...
Дядя Хрисанф, сидя верхом
на стуле, подняв руку, верхнюю губу и брови, напрягая толстые икры коротеньких ног, подскакивал, подкидывал тучный
свой корпус,
голое лицо его сияло восхищением, он сладостно мигал.
Потом он почувствовал ее легкую руку
на голове своей, услышал тревожный вопрос...
Все замолчали, подтянулись, прислушиваясь, глядя
на Оку,
на темную полосу моста, где две линии игрушечно маленьких людей размахивали тонкими руками и, срывая
головы с
своих плеч, играли ими, подкидывая вверх.
Они, трое, стояли вплоть друг к другу, а
на них, с высоты тяжелого тела
своего, смотрел широкоплечий Витте, в плечи его небрежно и наскоро была воткнута маленькая
голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
А когда подняли ее тяжелое стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава руку, рукав как будто сам,
своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень
на уровень
своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув
головой, спрятал руку с камнем в рукав.
Дня через три, вечером, он стоял у окна в
своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную
голову, высунул ее
на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
Самгин понял, что он лишний, простился и ушел. В комнате
своей, свалившись
на постель, закинув руки под
голову, он плотно закрыл глаза, чтоб лучше видеть путаницу разногласно кричащих мыслей. Шумел в
голове баритон Кутузова, а Спивак уверенно утешает: «Это скоро пройдет».
Самгин наклонил
голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая рассказ девицы, он думал, что и по фигуре и по характеру она была бы
на своем месте в водевиле, а не в драме. Но тот факт, что
на долю ее все-таки выпало участие в драме, несколько тронул его; он ведь был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два последние слова ее погасили это чувство. Помолчав, он спросил вполголоса...
На стенах, среди темных квадратиков фотографий и гравюр, появились две мрачные репродукции: одна с картины Беклина — пузырчатые морские чудовища преследуют светловолосую, несколько лысоватую девушку, запутавшуюся в морских волнах, окрашенных в цвет зеленого ликера; другая с картины Штука «Грех» — нагое тело дородной женщины обвивал толстый змей, положив
на плечо ее
свою тупую и глупую
голову.
Рабочий, дважды кивнув
головою, сел, взглянул
на грязные сапоги
свои, спрятал ноги под стул и тихонько заговорил, не угашая улыбочку...
Выпив, она удивительным движением рук и
головы перебросила обильные волосы
свои на грудь и, отобрав половину их, стала заплетать косу.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца
на голове своей,
на шее и встряхнул
головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
На Театральной площади, сказав извозчику адрес и не останавливая его, Митрофанов выпрыгнул из саней. Самгин поехал дальше, чувствуя себя физически больным и как бы внутренне ослепшим, не способным видеть
свои мысли.
Голова тупо болела.
Дома он расслабленно свалился
на диван. Варвара куда-то ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в
голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить слова
своей речи, но память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не
своим голосом и не
свои слова.
Ходил он наклонив
голову, точно бык, торжественно нося
свой солидный живот, левая рука его всегда играла кистью брелоков
на цепочке часов, правая привычным жестом поднималась и опускалась в воздухе, широкая ладонь плавала в нем, как небольшой лещ.
Утешающим тоном старшей, очень ласково она стала говорить вещи, с детства знакомые и надоевшие Самгину. У нее были кое-какие
свои наблюдения, анекдоты, но она говорила не навязывая, не убеждая, а как бы разбираясь в том, что знала. Слушать ее тихий, мягкий голос было приятно, желание высмеять ее — исчезло. И приятна была ее доверчивость. Когда она подняла руки, чтоб поправить платок
на голове, Самгин поймал ее руку и поцеловал. Она не протестовала, продолжая...
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями,
на одной — шесть пальцев,
на другой — семь. Внизу пред ними,
на коленях, маленький человечек снял с плеч
своих огромную, больше его тела, двуличную
голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
Никонова наклонила
голову, а он принял это как знак согласия с ним. Самгин надеялся сказать ей нечто такое, что поразило бы ее
своей силой, оригинальностью, вызвало бы в женщине восторг пред ним. Это, конечно, было необходимо, но не удавалось. Однако он был уверен, что удастся, она уже нередко смотрела
на него с удивлением, а он чувствовал ее все более необходимой.
Встал Славороссов, держась за крест
на груди, откинул космы
свои за плечи и величественно поднял звериную
голову.
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий
на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку
головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом
на шее; маленькая женщина сидела
на земле, стаскивая с ноги
своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась
головой в колени
свои, развела руками, свалилась набок.
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух
на лицо
свое;
на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока
свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома, лежал гимназист, против магазина,
головою на панель, растянулся человек в розовой рубахе.
Бородатый человек в золотых очках, стоя среди зала, размахивая салфеткой над
своей головой, сказал, как брандмейстер
на пожаре...
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий исчезала, как луна в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над
своими головами; явилась мысль, кого могут послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся
на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
«Тоже — «объясняющий господин», — подумал Клим, быстро подходя к двери
своего дома и оглядываясь. Когда он в столовой зажег свечу, то увидал жену: она, одетая, спала
на кушетке в гостиной, оскалив зубы, держась одной рукой за грудь, а другою за
голову.
Обыкновенно люди такого роста говорят басом, а этот говорил почти детским дискантом.
На голове у него — встрепанная шапка полуседых волос, левая сторона лица измята глубоким шрамом, шрам оттянул нижнее веко, и от этого левый глаз казался больше правого. Со щек волнисто спускалась двумя прядями седая борода, почти обнажая подбородок и толстую нижнюю губу. Назвав
свою фамилию, он пристально, разномерными глазами посмотрел
на Клима и снова начал гладить изразцы. Глаза — черные и очень блестящие.
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял
на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к
своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве,
на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив
голову и считая
на ладони серебряные монеты;
на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз
на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала медно-красной
головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом
своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех в зале и
на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая
на людей рядом с ним, особенно
на толстяка в мундире министерства путей, — он смотрел
на Дуняшу в бинокль и громко говорил, причмокивая...
Он сел пить кофе против зеркала и в непонятной глубине его видел
свое очень истощенное, бледное лицо, а за плечом
своим — большую, широколобую
голову, в светлых клочьях волос, похожих
на хлопья кудели;
голова низко наклонилась над столом, пухлая красная рука работала вилкой в тарелке, таская в рот куски жареного мяса. Очень противная рука.
Деловую речь адвоката Безбедов выслушал, стоя вполоборота к нему, склонив
голову на плечо и держа стакан с вином
на высоте
своего подбородка.
— Он был нетрезв, — пробормотал Самгин, уронив очки
на ковер, и, когда наклонился поднять их, услышал над
своей головой...
— Вы, разумеется, знаете, что Локтев — юноша очень способный и душа —
на редкость чистая. Но жажда знания завлекла его в кружок гимназистов и гимназисток — из богатых семей; они там, прикрываясь изучением текущей литературы… тоже литература, я вам скажу! — почти вскрикнул он, брезгливо сморщив лицо. —
На самом деле это — болваны и дурехи с преждевременно развитым половым любопытством, — они там… — Самойлов быстро покрутил рукою над
своей головой. — Вообще там обнажаются, касаются и… черт их знает что!
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо
свое и
на седую
голову. Люди вставали с пола, поднимая друг друга за руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился
на пол, — в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от пола.
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив
на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху,
голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
В кухне — кисленький запах газа,
на плите, в большом чайнике, шумно кипит вода,
на белых кафельных стенах солидно сияет медь кастрюль, в углу, среди засушенных цветов, прячется ярко раскрашенная статуэтка мадонны с младенцем. Макаров сел за стол и, облокотясь, сжал
голову свою ладонями, Иноков, наливая в стаканы вино, вполголоса говорит...
Открыв глаза, он увидал лицо
свое в дыме папиросы отраженным
на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать
голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит
на себя, точно
на незнакомого.
Кивнув
головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел
на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой
своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.
— Ты — усмехаешься. Понимаю, — ты где-то, там, — он помахал рукою над
головой своей. — Вознесся
на высоты философические и — удовлетворен собой. А — вспомни-ко наше детство: тобой — восхищались, меня — обижали. Помнишь, как я завидовал вам, мешал играть, искал копейку?