Неточные совпадения
Постепенно начиналась скептическая критика «значения личности в процессе творчества истории», — критика, которая через десятки лет уступила место неумеренному восторгу пред новым героем, «белокурой бестией» Фридриха Ницше. Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что «из свинцовых инстинктов
не выработаешь золотого поведения», сосредоточивали силы и таланты свои на «самопознании», на вопросах индивидуального бытия. Быстро подвигались к приятию лозунга «
наше время —
не время широких задач».
— Видишь ли, мы все — Исааки. Да. Например: дядя Яков, который сослан, Мария Романовна и вообще —
наши знакомые. Ну,
не совсем все, но большинство интеллигентов обязано приносить силы свои в жертву народу…
— Это очень хорошо тебе, что ты
не горяч.
Наша сестра горячих любит распалить да и сжечь до золы. Многие через нас погибают.
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе
нашей, которая жаждет
не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего
не значит и
не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи, в которой живет ближний! И, наконец,
не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на почве материального благополучия.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста
нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович
не писал мне…
— Почему тебе нравится «
Наше сердце»? Это — неестественно; мужчине
не должна нравиться такая книга.
— Когда я слушаю споры, у меня возникает несколько обидное впечатление; мы, русские люди,
не умеем владеть умом. У нас
не человек управляет своей мыслью, а она порабощает его. Вы помните, Самгин, Кутузов называл
наши споры «парадом парадоксов»?
—
Не знаю, можно ли объяснить эту жадность на чужое необходимостью для
нашей страны организующих идей, — сказал Туробоев, вставая.
— «
Наше поколение юности
не знает», — сказал Туробоев.
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик
наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы
не можем понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика суть мистика цифр, а проще — колдовство.
—
Наш народ — самый свободный на земле. Он ничем
не связан изнутри. Действительности —
не любит. Он — штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять — на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство.
—
Наш эгоизм —
не грех, — продолжала мать,
не слушая его. — Эгоизм — от холода жизни, оттого, что все ноет: душа, тело, кости…
— Не-ет,
наша вера другая.
— Например —
наша вера рукотворенного
не принимат. Спасов образ, который нерукотворенный, — принимам, а прочее —
не можем. Спасов-то образ — из чего? Он — из пота, из крови Христовой. Когда Исус Христос на Волхову гору крест нес, тут ему неверный Фома-апостол рушничком личико и обтер, — удостоверить себя хотел: Христос ли? Личико на полотне и осталось — он! А вся прочая икона, это — фальшь, вроде бы как фотография ваша…
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я
не могу поверить, чтоб мещанская пошлость
нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые
не хотят — пойми! —
не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
Офицер настроен к молодежи очень благожелательно, но говорит: «Войдите в
наше положение, ведь
не можем же мы воспитывать революционеров!» И напомнил мне, что в восемьдесят первом году именно революционеры погубили конституцию.
— Католики дали Кампанеллу, Менделя, вообще множество ученых, историков, а
наши монахи чугунные невежды, даже сносной истории русских сект
не могут написать.
— Именно: конурки русского, московского, народнейшего бога! Замечательный бог у нас, — простота!
Не в ризе,
не в мантии, а — в рубахе-с, да, да! Бог
наш, как народ
наш, — загадка всему миру!
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в моем поучении
не содержится. Все очень просто: мир этот,
наш, весь — дело рук человеческих; руки
наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе жизни.
— Поставят монументы, — убежденно сказал он. —
Не из милосердия, — тогда милосердию
не будет места, потому что
не будет
наших накожных страданий, — монументы поставят из любви к необыкновенной красоте правды прошлого; ее поймут и оценят, эту красоту…
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся и припадем цареви и богу
нашему» — н-да! Ну все-таки надо посмотреть.
Не царь интересен, а народ, воплощающий в него все свои чаяния и надежды.
— Жестокие, сатанинские слова сказал пророк Наум. Вот, юноши, куда посмотрите: кары и мести отлично разработаны у нас, а — награды? О наградах — ничего
не знаем. Данты, Мильтоны и прочие, вплоть до самого народа
нашего, ад расписали подробнейше и прегрозно, а — рай? О рае ничего нам
не сказано, одно знаем: там ангелы Саваофу осанну поют.
— А пожалуй,
не надо бы. Мне вот кажется, что для государства
нашего весьма полезно столкновение тех, кои веруют по Герцену и славянофилам с опорой на Николая Чудотворца в лице мужичка, с теми, кои хотят веровать по Гегелю и Марксу с опорою на Дарвина.
— Государство
наше — воистину, брат, оригинальнейшее государство, головка у него
не по корпусу, — мала. Послал Лидию на дачу приглашать писателя Катина. Что же ты, будешь критику писать, а?
— Свирель, рожок, гусли — вот истинно народные инструменты.
Наш народ — лирик, балалайка
не отвечает духу его…
— Верно, — сказал кто-то очень громко. — Безобразие
наше ему
не интересно.
— Переводчик говорит, ваше высокопревосходительство, что он
не знает; может быть, ваш — то есть
наш — император, говорит он.
— Гуманизм во всех его формах всегда был и есть
не что иное, как выражение интеллектуалистами сознания бессилия своего пред лицом народа. Точно так же, как унизительное проклятие пола мы пытаемся прикрыть сладкими стишками, мы хотим прикрыть трагизм
нашего одиночества евангелиями от Фурье, Кропоткина, Маркса и других апостолов бессилия и ужаса пред жизнью.
— Вспомните-ко вчерашний день, хотя бы с Двенадцатого года, а после того — Севастополь, а затем — Сан-Стефано и в конце концов гордое слово императора Александра Третьего: «Один у меня друг, князь Николай черногорский». Его, черногорского-то, и
не видно на земле, мошка он в Европе, комаришка, да-с! Она, Европа-то, если вспомните все ее грехи против нас, именно — Лихо. Туркам — мирволит, а величайшему народу
нашему ножку подставляет.
— Стрельцовы, Ямщиковы, Пушкаревы, Затинщиковы, Тиуновы, Иноземцевы — старейшие фамилии города, — рассказывал историк, вводя гостя в просторную комнату с двумя окнами — во двор и в огород. — Обыватели
наши фамилий своих
не ценят, во всем городе только модный портной Гамиров гордится фамилией своей, а она ничего
не значит.
— Народ у нас смиренный, он сам бунтовать
не любит, — внушительно сказал Козлов. — Это разные господа, вроде инородца Щапова или казачьего потомка Данилы Мордовцева, облыжно приписывают русскому мужику пристрастие к «политическим движениям» и враждебность к государыне Москве. Это — сущая неправда, —
наш народ казаки вовлекали в бунты. Казак Москву
не терпит. Мазепа двадцать лет служил Петру Великому, а все-таки изменил.
— Критика — законна. Только — серебро и медь надобно чистить осторожно, а у нас металлы чистят тертым кирпичом, и это есть грубое невежество, от которого вещи страдают. Европа весьма величественно распухла и многими домыслами своими, конечно, может гордиться. Но вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они
не столь удобны, как
наш русский сапог, а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик этот возьмите иносказательно.
— Вот собираются в редакции местные люди: Европа, Европа! И поносительно рассказывают иногородним, то есть редактору и длинноязычной собратии его, о жизни
нашего города. А душу его они
не чувствуют, история города
не знакома им, отчего и раздражаются.
— Понимаю-с! — прервал его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике! И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову… то есть который и Христу, сыну бога
нашего,
не удался, как это доказано. А вы что думаете об этом, смею спросить?
— Вот, тоже, возьмемте женщину: женщина у нас — отменно хороша и была бы того лучше, преферансом
нашим была бы пред Европой, если б нас, мужчин,
не смутили неправильные умствования о Марфе Борецкой да о царицах Елизавете и Екатерине Второй.
— Согласитесь, что
не в
наших интересах раздражать молодежь, да и вообще интеллигентный человек — дорог нам. Революционеры смотрят иначе: для них человек — ничто, если он
не член партии.
— В славянофильстве, народничестве, даже в сектантстве
нашем есть поиск, — говорил он в угол, где никого
не было, и тотчас же порывисто обратился в сторону Прейса, протянул ему вздрагивающую руку...
— Совершенно необходимо, чтоб революция совпала с религиозной реформацией, — понимаете? Но реформация, конечно,
не в сторону рационализма
наших южных сект, — избави боже!
— Так вот, значит: у одних — обман зрения, у других — классовая интуиция. Ежели рабочий воспринимает учение, ядовитое для хозяина, хозяин — буде он
не дурак — обязан несколько ознакомиться с этим учением. Может быть, удастся подпортить его. В Европах весьма усердно стараются подпортить, а
наши юные буржуйчики тоже
не глухи и
не слепы. Замечаются попыточки организовать классовое самосознание, сочиняют какое-то неославянофильство, Петра Великого опрокидывают и вообще… шевелятся.
— Я к вам вот почему, — объяснял Дунаев, скосив глаза на стол, загруженный книгами, щупая пальцами «
Наш край». —
Не знаете — товарища Варвару
не тревожили, цела она?
Кончив экзамены, Самгин решил съездить дня на три домой, а затем — по Волге на Кавказ. Домой ехать очень
не хотелось; там Лидия, мать, Варавка, Спивак — люди почти в равной степени тяжелые,
не нужные ему. Там «
Наш край», Дронов, Иноков — это тоже мало приятно. Случай указал ему другой путь; он уже укладывал вещи, когда подали телеграмму от матери.
— Весьма сожалею, что Николай Михайловский и вообще
наши «страха ради иудейска» стесняются признать духовную связь народничества со славянофильством. Ничего
не значит, что славянофилы — баре, Радищев, Герцен, Бакунин — да мало ли? — тоже баре. А ведь именно славянофилы осветили подлинное своеобразие русского народа. Народ чувствуется и понимается
не сквозь цифры земско-статистических сборников, а сквозь фольклор, — Киреевский, Афанасьев, Сахаров, Снегирев, вот кто учит слышать душу народа!
— Да
не Оси-лин, дурак, а — Оси-нин!
Не — люди, а —
наш…
— Вот вы пишете: «Двух станов
не боец» — я
не имею желания быть даже и «случайным гостем» ни одного из них», — позиция совершенно невозможная в
наше время! Запись эта противоречит другой, где вы рисуете симпатичнейший образ старика Козлова, восхищаясь его знанием России, любовью к ней. Любовь, как вера, без дел — мертва!
— На медные деньги либерализма в
наше время
не проживешь.
Вечерами Самгин гулял по улицам города, выбирая наиболее тихие, чтоб
не встретить знакомых; зайти в «
Наш край» ему
не хотелось; Варавка сказал о газете...
— И к чему, при
нашей бедности, эти принципиальные нежности? — бормотал он, выкатывая глаза то на Варвару, то на Татьяну, которая
не замечала его. А с Гогиным Гусаров был на ты, но слушал его дурашливые речи внимательно, как ученик.
— Нет, материализмом
наш народ
не заразится…
— А они Христа отрицаются,
нашу, говорят, любовь утверждает наука, и это, дескать, крепче.
Не широко это у них и
не ясно.
—
Не могу согласиться с вашим отношением к молодым поэтам, — куда они зовут? Подсматривать, как женщины купаются. Тогда как
наши лучшие писатели и поэты…