Неточные совпадения
Не слушая тещу, отец говорил сквозь ее слова...
Но чаще Клим,
слушая отца, удивлялся: как он забыл о том, что помнит отец? Нет, отец
не выдумал, ведь и мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Бабушку никто
не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно
слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
Варавка был самый интересный и понятный для Клима. Он
не скрывал, что ему гораздо больше нравится играть в преферанс, чем
слушать чтение. Клим чувствовал, что и отец играет в карты охотнее, чем
слушает чтение, но отец никогда
не сознавался в этом. Варавка умел говорить так хорошо, что слова его ложились в память, как серебряные пятачки в копилку. Когда Клим спросил его: что такое гипотеза? — он тотчас ответил...
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых, хотя отец ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать,
слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим
не поверил ему. Но,
слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его
не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Но мать,
не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы
не было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Говоря о Томилине, Иван Дронов всегда понижал голос, осторожно оглядывался и хихикал, а Клим,
слушая его, чувствовал, что Иван
не любит учителя с радостью и что ему нравится
не любить.
Клим
слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого
не похожий, никем
не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая
не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
Когда он рассказывал о прочитанных книгах, его
слушали недоверчиво, без интереса и многого
не понимали.
Теперь Клим
слушал учителя
не очень внимательно, у него была своя забота: он хотел встретить детей так, чтоб они сразу увидели — он уже
не такой, каким они оставили его.
Клим
слушал с напряженным интересом, ему было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще
не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и уже знал, что героиня романа — Лидия.
Досадно было слышать, как Дронов лжет, но, видя, что эта ложь делает Лидию героиней гимназистов, Самгин
не мешал Ивану. Мальчики
слушали серьезно, и глаза некоторых смотрели с той странной печалью, которая была уже знакома Климу по фарфоровым глазам Томилина.
Но Клим видел, что Лида,
слушая рассказы отца поджав губы,
не верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону, как бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
Она редко и
не очень охотно соглашалась на это и уже
не рассказывала Климу о боге, кошках, о подругах, а задумчиво
слушала его рассказы о гимназии, суждения об учителях и мальчиках, о прочитанных им книгах. Когда Клим объявил ей новость, что он
не верит в бога, она сказала небрежно...
Макаров
слушал речи писателя,
не глядя на него, крепко сжав губы, а потом говорил товарищам...
Клим шагал к дому, плечо в плечо с Дроновым, внимательно
слушая, но
не удивляясь,
не сочувствуя, а Дронов все бормотал, с трудом находя слова, выцарапывая их.
Но Клим уже
не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».
Он снова заговорил о гимназии. Клим
послушал его и ушел,
не узнав того, что хотелось знать.
Его все
слушали внимательно, а Дронов — жадно приоткрыв рот и
не мигая — смотрел в неясное лицо оратора с таким напряжением, как будто ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее все вопросы.
Но,
не слушая или
не слыша возражений, толстовец искусно — как находил Клим — изображал жуткую картину: безграничная, безмолвная тьма, в ней, золотыми червячками, дрожат, извиваются Млечные Пути, возникают и исчезают миры.
Слушая спокойный, задумчивый голос наставника, разглядывая его, Клим догадывался: какова та женщина, которая могла бы полюбить Томилина? Вероятно, некрасивая, незначительная, как Таня Куликова или сестра жены Катина, потерявшая надежды на любовь. Но эти размышления
не мешали Климу ловить медные парадоксы и афоризмы.
Он
не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а только рассказывал о том, что думает, и, видимо, мало интересовался,
слушают ли его.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он
не так жадно и много, как прежде, говорил меньше,
слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он
не о том, что думает.
— Слушай-ка, Варавка хочет перевести меня на службу в Рязань, а это, брат,
не годится мне. Кто там, в Рязани, будет готовить меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
Клим
слушал,
не говоря ни слова. Мать говорила все более высокомерно, Варавка рассердился, зачавкал, замычал и ушел. Тогда мать сказала Климу...
Лидия подбежала к ней, заговорила, гладя тоненькими пальцами седую прядь волос, спустившуюся на багровую щеку старухи. Злобина тряслась, басовито посмеиваясь. Клим
не слушал, что говорила Лидия, он только пожал плечами на вопрос Макарова...
—
Слушай, — сказал он, сдвинув брови, тихо,
не выпуская руки Клима из своей и этим заставив юношу ожидать неприятности.
Лидия уезжала в Москву, но собиралась
не спеша, неохотно.
Слушая беседы Варавки с матерью Клима, она рассматривала их, точно людей незнакомых, испытующим взглядом и, очевидно,
не соглашаясь с тем, что слышит, резко встряхивала головою в шапке курчавых волос.
Беседы с нею всегда утверждали Клима в самом себе, утверждали
не столько словами, как ее непоколебимо уверенным тоном.
Послушав ее, он находил, что все, в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Мать живет только собою и —
не плохо живет. Она ничего
не выдумывает.
Над столом мелькали обезьяньи лапки старушки, безошибочно и ловко передвигая посуду, наливая чай,
не умолкая шелестели ее картавые словечки, — их никто
не слушал. Одетая в сукно мышиного цвета, она тем более напоминала обезьяну. По морщинам темненького лица быстро скользили легкие улыбочки. Клим нашел улыбочки хитрыми, а старуху неестественной. Ее говорок тонул в грубоватом и глупом голосе Дмитрия...
— Это у них каждую субботу. Ты обрати внимание на Кутузова, — замечательно умный человек! Туробоев тоже оригинал, но в другом роде. Из училища правоведения ушел в университет, а лекций
не слушает, форму
не носит.
Клим посмотрел на Кутузова с недоумением: неужели этот мужик, нарядившийся студентом, — марксист? Красивый голос Кутузова
не гармонировал с читающим тоном, которым он произносил скучные слова и цифры. Дмитрий помешал Климу
слушать...
И снова начал говорить о процессе классового расслоения, о решающей роли экономического фактора. Говорил уже
не так скучно, как Туробоеву, и с подкупающей деликатностью, чем особенно удивлял Клима. Самгин
слушал его речь внимательно, умненько вставлял осторожные замечания, подтверждавшие доводы Кутузова, нравился себе и чувствовал, что в нем как будто зарождается симпатия к марксисту.
Клим
не понимал, как может Кутузов добродушно смеяться,
слушая скептические изъявления этого щеголя...
Глаза ее щурились и мигали от колючего блеска снежных искр. Тихо, суховато покашливая, она говорила с жадностью долго молчавшей, как будто ее только что выпустили из одиночного заключения в тюрьме. Клим отвечал ей тоном человека, который уверен, что
не услышит ничего оригинального, но
слушал очень внимательно. Переходя с одной темы на другую, она спросила...
Он уже
не слушал возбужденную речь Нехаевой, а смотрел на нее и думал: почему именно эта неприглядная, с плоской грудью, больная опасной болезнью, осуждена кем-то носить в себе такие жуткие мысли?
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво
слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит на девушку
не своими глазами; нет, она ничем
не похожа на Лидию, но есть в ней отдаленное сходство с ним. Он
не мог понять, приятно ли это ему или неприятно.
Она
не слушала; задыхаясь и кашляя, наклонясь над его лицом и глядя в смущенные глаза его глазами, из которых все падали слезы, мелкие и теплые, она шептала...
Клим,
слушая ее, думал о том, что провинция торжественнее и радостней, чем этот холодный город, дважды аккуратно и скучно разрезанный вдоль: рекою, сдавленной гранитом, и бесконечным каналом Невского, тоже как будто прорубленного сквозь камень. И ожившими камнями двигались по проспекту люди, катились кареты, запряженные машиноподобными лошадями. Медный звон среди каменных стен пел
не так благозвучно, как в деревянной провинции.
«Они меня
не слушают», — сообразил Клим и рассердился.
Видя, что Макаров
слушает внимательно, Клим говорил минут десять. Он вспомнил мрачные жалобы Нехаевой и
не забыл повторить изречение Туробоева о павлиньем хвосте разума. Он мог бы сказать и еще
не мало, но Макаров пробормотал...
Клим
слушал напряженно, а —
не понимал, да и
не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала, прежде чем взять необходимое ей. Так же должно быть и с Лидией.
Не верил он и тому, что говорил Макаров о своем отношении к женщинам, о дружбе с Лидией.
Клим начал рассказывать
не торопясь, осторожно выбирая слова, о музеях, театрах, о литературных вечерах и артистах, но скоро и с досадой заметил, что говорит неинтересно,
слушают его невнимательно.
Ей
не ответили. Она щелкнула ногтем по молочно-белому абажуру,
послушала звон стекла, склонив голову набок, и бесшумно исчезла, углубив чем-то печаль Клима.
Прислонясь к стене, Клим уже
не понимал слов, а
слушал только ритмические колебания голоса и прикованно смотрел на Лидию; она, покачиваясь, сидела на стуле, глядя в одном направлении с Алиной.
— Как все это странно… Знаешь — в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась —
не за себя, а за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо
слушать, а верить ему трудно.
Послушав его ироническую речь
не более минуты, Лидия сказала...
Она постоянно делала так: заставит согласиться с нею и тотчас оспаривает свое же утверждение. Соглашался с нею Клим легко, а спорить
не хотел, находя это бесплодным, видя, что она
не слушает возражений.
Она говорила еще что-то о Туробоеве. Клим,
не слушая, думал...