Неточные совпадения
— Мама, что значит: «
Не пожелай жены ближнего
твоего»?
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей
не нравится, что папа знаком с другими дамами и с
твоей мамой; она
не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
—
Не сомневаясь в благоразумии
твоем, скажу однако, что ты имеешь товарищей, которые способны компрометировать тебя. Таков, назову, Иван Дронов, и таков есть Макаров. Сказал.
— Несколько странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров —
твои приятели. Ты так
не похож на них. Ты должен знать, что я верю в
твою разумность и
не боюсь за тебя. Я думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена, что эта талантливость — только бойкость и ловкость.
— Милый мой, — сказала мать, обняв его, поцеловав лоб. — В
твоем возрасте можно уже
не стыдиться некоторых желаний.
— Удивляешься?
Не видал таких? Я, брат, прожил двадцать лет в Ташкенте и в Семипалатинской области, среди людей, которых, пожалуй, можно назвать дикарями. Да. Меня, в
твои года, называли «l’homme qui rit» [«Человек, который смеется» (франц.).].
— Мне
твоя мамаша деньги платила
не затем, чтобы правду тебе говорить, а чтоб ты с уличными девицами
не гулял,
не заразился бы.
— А я вот
не замечаю седых волос на висках
твоих. Мои глаза — вежливее.
— Это значит, что в
твоем поведении я
не вижу ничего хорошего…
— Любовь в
твоем возрасте — это еще
не та любовь, которая… Это еще
не любовь, нет!
— Слышала я, что товарищ
твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И есть у них эдакое упрямство…
не могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а —
не тот.
Не потому
не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да —
не тот!
— Насколько ты, с
твоей сдержанностью, аристократичнее других! Так приятно видеть, что ты
не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам
твоей души, это — редко.
Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. «Я, я, я», — кричат они.
— Он, как Толстой, ищет веры, а
не истины. Свободно мыслить о истине можно лишь тогда, когда мир опустошен: убери из него все — все вещи, явления и все
твои желания, кроме одного: познать мысль в ее сущности. Они оба мыслят о человеке, о боге, добре и зле, а это — лишь точки отправления на поиски вечной, все решающей истины…
— Ты — умный, но — чего-то
не понимаешь. Непонимающие нравятся мне больше понимающих, но ты… У тебя это
не так. Ты хорошо критикуешь, но это стало
твоим ремеслом. С тобою — скучно. Я думаю, что и тебе тоже скоро станет скучно.
—
Не доведет тебя до добра
твой романтизм.
— Право критики основано или на твердой вере или на точном знании. Я
не чувствую
твоих верований, а
твои знания, согласись, недостаточны…
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я
не читала эту книгу, в ней ведь, наверное,
не объяснено, почему именно я нужна тебе для
твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и
не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне казалось, что я найду в тебе человека, который поможет… впрочем, я
не знаю, чего ждала от тебя.
— Я
не знаю, может быть, это верно, что Русь просыпается, но о
твоих учениках ты, Петр, говоришь смешно. Так дядя Хрисанф рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя есть.
— Вообразить
не могла, что среди вашего брата есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж? А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с
твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
— Спасибо, милый! Как это хорошо, —
твои слезы. Ты
не бойся, это
не опасно…
— Помните — Христос-то: «В руце
твоя предаю дух мой», — а
не душу.
— Странно, подъезжая к дому, я
не видела огня в
твоем окне.
— Очень хорошо. Ты займись им. Можно использовать более широко. Ты
не пробовал уговорить его пойти на службу в охранное отделение? Я бы на
твоем месте попробовала.
— Убеждал я тебя и всех
твоих мальчишек: для демонстрации без оружия —
не время!
Не время… Ну?
— Разумеется, поручик меня
не интересует, а вот
твое будущее…
— Зря ты, Клим Иванович, ежа предо мной изображаешь, — иголочки
твои не страшные,
не колют. И напрасно ты возжигаешь огонь разума в сердце
твоем, — сердце у тебя
не горит, а — сохнет. Затрепал ты себя — анализами, что ли,
не знаю уж чем! Но вот что я знаю: критически мыслящая личность Дмитрия Писарева, давно уже лишняя в жизни, вышла из моды, — критика выродилась в навязчивую привычку ума и — только.
— Слушай-ко, нелюдимость
твоя замечена, и, пожалуй, это вредно тебе. Считают тебя эдаким, знаешь, таинственным деятелем, который —
не то чтобы прячется, а — выжидает момента. Ходит слушок, что за тобой числятся некоторые подвиги, будто руководил ты Московским восстанием и продолжаешь чем-то руководить.
— Меня? Разве я за настроения моего поверенного ответственна? Я говорю в
твоих интересах. И — вот что, — сказала она, натягивая перчатку на пальцы левой руки, — ты возьми-ка себе Мишку, он тебе и комнаты приберет и книги будет в порядке держать, —
не хочешь обедать с Валентином — обед подаст. Да заставил бы его и бумаги переписывать, — почерк у него — хороший. А мальчишка он — скромный, мечтатель только.
— В проулок убежал, говоришь? — вдруг и очень громко спросил Вараксин. — А вот я в проулке стоял, и вот господин этот шел проулком сюда, а мы оба никого
не видали, — как же это? Зря ты, дядя, болтаешь. Вон — артельщик говорит — саквояж, а ты — чемодан! Мебель
твою дождик портит…
«Ты, говорит,
не из любви голубей завел, а из зависти, для конкуренции со мной, а конкурировать тебе надобно с ленью
твоей,
не со мной…»
— Это — ужасно, Клим! — воскликнула она, оправляя сетку на голове, и черные драконы с рукавов халата всползли на плечи ее, на щеки. — Подумай: погибает
твоя страна, и мы все должны спасать ее, чтобы спасти себя. Столыпин — честолюбец и глуп. Я видела этого человека, — нет, он —
не вождь! И вот, глупый человек учит царя! Царя…
— Ну — довольно! Я тебе покаялась, исповедовалась, теперь ты знаешь, кто я. Уж разреши просить, чтобы все это — между нами. В скромность, осторожность
твою я, разумеется, верю, знаю, что ты — конспиратор, умеешь молчать и о себе и о других. Но —
не проговорись как-нибудь случайно Валентину, Лидии.
— Я ненавижу поповское православие, мой ум направлен на слияние всех наших общин — и сродных им — в одну. Я — христианство
не люблю, — вот что! Если б люди
твоей… касты, что ли, могли понять, что такое христианство, понять его воздействие на силу воли…
— Ты меня ни о чем
не спрашивай, а что надобно тебе знать — я сама скажу.
Не обижайся. Можешь думать, что я играю… от скуки, или еще что. Это —
твое право.
— Надеюсь, ты приехал просто так…
не эмигрировал, нет? Ах, как я рада! Впрочем, я была уверена в
твоем благоразумии.
— О симпатиях я
не умею говорить, — прервал его Самгин. — Но ты — неправ. Я очень тронут
твоим отношением…
—
Не всех, однако. Нет,
не всех. Ты —
не сердись на меня, если я грубо сказал. Дело в том, что завидую я тебе, спокойствию
твоему завидую. Иной раз думается, что ты хранишь мудрость
твою, как девственность. Пачкать ее
не хочешь.
— Возвращаясь к Толстому — добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его мысли вслух о себе самом. Но он никогда
не учил жить,
не учил этому даже и в так называемых произведениях художественных, в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство жить в благолепии единства плоти и духа.
Не отрывай чувства от ума, иначе жизнь
твоя превратится в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
Конечно, я сама могла бы дать ему по роже, но я
не знаю
твоих дел с ним, и я вообще
не хочу вмешиваться в
твои дела, но они мне
не нравятся.
— Вот я при барине говорю: согласен с ним, с Осипом, а
не с тобой. А тебя считаю вредным за
твое кумовство с жандармом и за навет
твой на Мишу… Эх, старый бес!
Достоверно говорю тебе, Оська, кроме скорби,
не имею средства для обучения
твоего, а — должно быть средство, и ты сам ищи его».
— Да, конечно. И кто
не понимает этого, тот
не понимает Францию. Это у вас возможны города, вот такие, пришитые сбоку, как этот. Я
не понимаю: что выражает Петербург? Вы потому все такие растрепанные, что у вас нет центра, нет своего Парижа. Поэтому все у вас — неясно, запутано, бессвязно. Вот, например, — ты. Почему ты
не депутат,
не в Думе? Ты — умный, знающий, но — где, в чем
твое честолюбие?