Неточные совпадения
Хлестаков. Я уж
не помню
твоих глупых счетов. Говори, сколько там?
Анна Андреевна. Ну, Машенька, нам нужно теперь заняться туалетом. Он столичная штучка: боже сохрани, чтобы чего-нибудь
не осмеял. Тебе приличнее всего надеть
твое голубое платье с мелкими оборками.
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них?
не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие — перед тобою мать
твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами!
не дадите ни слова поговорить о деле. Ну что, друг, как
твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что
не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша»
не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на
твою голову и на
твою важность!
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что
твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые
твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда
не услышишь.
Чтоб всей родне
твоей не довелось видеть света божьего!
Осип. «Еще, говорит, и к городничему пойду; третью неделю барин денег
не плотит. Вы-де с барином, говорит, мошенники, и барин
твой — плут. Мы-де, говорит, этаких шерамыжников и подлецов видали».
Купцы. Да уж куда милость
твоя ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть, от нас подальше.
Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью: кланяемся тебе сахарцом и кузовком вина.
Городничий.
Не гневись! Вот ты теперь валяешься у ног моих. Отчего? — оттого, что мое взяло; а будь хоть немножко на
твоей стороне, так ты бы меня, каналья! втоптал в самую грязь, еще бы и бревном сверху навалил.
Впопад ли я ответила —
Не знаю… Мука смертная
Под сердце подошла…
Очнулась я, молодчики,
В богатой, светлой горнице.
Под пологом лежу;
Против меня — кормилица,
Нарядная, в кокошнике,
С ребеночком сидит:
«Чье дитятко, красавица?»
—
Твое! — Поцаловала я
Рожоное дитя…
Теперь дворец начальника
С балконом, с башней, с лестницей,
Ковром богатым устланной,
Весь стал передо мной.
На окна поглядела я:
Завешаны. «В котором-то
Твоя опочиваленка?
Ты сладко ль спишь, желанный мой,
Какие видишь сны?..»
Сторонкой,
не по коврику,
Прокралась я в швейцарскую.
— Мы господа
не важные,
Перед
твоею милостью
И постоим…
У нас вино мужицкое,
Простое,
не заморское —
Не по
твоим губам...
Ой ласточка! ой глупая!
Не вей гнезда под берегом,
Под берегом крутым!
Что день — то прибавляется
Вода в реке: зальет она
Детенышей
твоих.
Ой бедная молодушка!
Сноха в дому последняя,
Последняя раба!
Стерпи грозу великую,
Прими побои лишние,
А с глазу неразумного
Младенца
не спускай!..
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли платить
не можете,
Работайте!» — А в чем
твояРабота? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что немец нас поймал!
Собак
твоих не боязно,
Семьи
твоей не совестно,
А ехать сорок верст
Свои беды рассказывать,
Твои беды выспрашивать —
Жаль бурушку гонять!
Милон. Душа благородная!.. Нет…
не могу скрывать более моего сердечного чувства… Нет. Добродетель
твоя извлекает силою своею все таинство души моей. Если мое сердце добродетельно, если стоит оно быть счастливо, от тебя зависит сделать его счастье. Я полагаю его в том, чтоб иметь женою любезную племянницу вашу. Взаимная наша склонность…
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю
твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать
не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Г-жа Простакова. Правда
твоя, Адам Адамыч; да что ты станешь делать? Ребенок,
не выучась, поезжай-ка в тот же Петербург; скажут, дурак. Умниц-то ныне завелось много. Их-то я боюсь.
Стародум. Я нажил столько, чтоб при
твоем замужестве
не остановляла нас бедность жениха достойного.
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее
не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность
твоя ко мне…
Стародум(c нежнейшею горячностию). И мое восхищается, видя
твою чувствительность. От тебя зависит
твое счастье. Бог дал тебе все приятности
твоего пола. Вижу в тебе сердце честного человека. Ты, мой сердечный друг, ты соединяешь в себе обоих полов совершенства. Ласкаюсь, что горячность моя меня
не обманывает, что добродетель…
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову
не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить
не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным
твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Стародум(целуя сам ее руки). Она в
твоей душе. Благодарю Бога, что в самой тебе нахожу твердое основание
твоего счастия. Оно
не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Г-жа Простакова.
Не умирал! А разве ему и умереть нельзя? Нет, сударыня, это
твои вымыслы, чтоб дядюшкою своим нас застращать, чтоб мы дали тебе волю. Дядюшка-де человек умный; он, увидя меня в чужих руках, найдет способ меня выручить. Вот чему ты рада, сударыня; однако, пожалуй,
не очень веселись: дядюшка
твой, конечно,
не воскресал.
Скотинин. Суженого конем
не объедешь, душенька! Тебе на свое счастье грех пенять. Ты будешь жить со мною припеваючи. Десять тысяч
твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и
не видывал; да я на них всех свиней со бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
Г-жа Простакова. Говори, Митрофанушка. Как — де, сударь, мне
не целовать
твоей ручки? Ты мой второй отец.
Стародум. Ты знаешь, что я одной тобой привязан к жизни. Ты должна делать утешение моей старости, а мои попечении
твое счастье. Пошед в отставку, положил я основание
твоему воспитанию, но
не мог иначе основать
твоего состояния, как разлучась с
твоей матерью и с тобою.
Митрофан. Как
не целовать, дядюшка,
твоей ручки. Ты мой отец… (К матери.) Который бишь?
Простаков. При
твоих глазах мои ничего
не видят.
Стародум. Так. Только, пожалуй,
не имей ты к мужу своему любви, которая на дружбу походила б. Имей к нему дружбу, которая на любовь бы походила. Это будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность. Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее быть может! Надобно, мой друг, чтоб муж
твой повиновался рассудку, а ты мужу, и будете оба совершенно благополучны.
— А ведь это поди ты
не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой уводом живешь! — говорили они ему, — да и
не затем ты сюда от начальства прислан, чтоб мы, сироты, за
твою дурость напасти терпели!
— Что ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то
твоей,
не набежать на рожон!
Но страннее всего, что он был незнаком даже со стихами Державина: Калигула!
твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые дела!
— Я —
твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того
не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но
не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем
не умею!
— Пустое ты дело затеял! — сразу оборвал он бригадира, — кабы
не я,
твой приставник, — слова бы тебе, гунявому,
не пикнуть, а
не то чтоб за экое орудие взяться!
— Только я
не знаю, — вступилась княгиня-мать за свое материнское наблюдение за дочерью, — какое же
твое прошедшее могло его беспокоить? Что Вронский ухаживал за тобой? Это бывает с каждою девушкой.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего
не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если
твоя жена будет хорошая.
― Я догадываюсь, что это
не болезнь, а
твое положение. Когда это будет?
— Я боюсь, что она сама
не понимает своего положения. Она
не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена
твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она
не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову.
— Теперь вас
не удержишь…. Отношения
твои и
не могли зайти дальше, чем должно; я бы сама вызвала его. Впрочем, тебе, моя душа,
не годится волноваться. Пожалуйста, помни это и успокойся.
— Анна, ради Бога
не говори так, — сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я муж
твой и люблю тебя.
— Брось меня, брось! — выговаривала она между рыданьями. — Я уеду завтра… Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на
твоей шее. Я
не хочу мучать тебя,
не хочу! Я освобожу тебя. Ты
не любишь, ты любишь другую!
― Это
не мужчина,
не человек, это кукла! Никто
не знает, но я знаю. О, если б я была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а
не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это
не человек, это министерская машина. Он
не понимает, что я
твоя жена, что он чужой, что он лишний…
Не будем,
не будем говорить!..
— Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну, что, как
твое здоровье? Михаил Васильевич, вы у меня
не были; посмотрите, как на балконе у меня хорошо, — говорила она, обращаясь то к тому, то к другому.
— Отчего же? Я
не вижу этого. Позволь мне думать, что, помимо наших родственных отношений, ты имеешь ко мне, хотя отчасти, те дружеские чувства, которые я всегда имел к тебе… И истинное уважение, — сказал Степан Аркадьич, пожимая его руку. — Если б даже худшие предположения
твои были справедливы, я
не беру и никогда
не возьму на себя судить ту или другую сторону и
не вижу причины, почему наши отношения должны измениться. Но теперь, сделай это, приезжай к жене.
— Непременно считать. А вот ты
не считал, а Рябинин считал. У детей Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у
твоих, пожалуй,
не будет!
— Я бы на
твоем месте
не торопился, — сказал Левин.
— Ну, так они смешные,
твои skeletons, а
не мрачные, — улыбаясь сказала Долли.