Неточные совпадения
— Стой, молчи. Во-первых, есть разница в летах, большая очень; но ведь ты лучше всех знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и в
твоей жизни
не должно быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
Я ведь
не неволю; всё в
твоей воле, как скажешь, так и будет.
И никакой, никакой, говорит, горести
твоей больше
не будет, таково, говорит, есть пророчество».
И вот я тебе скажу, Шатушка: ничего-то нет в этих слезах дурного; и хотя бы и горя у тебя никакого
не было, всё равно слезы
твои от одной радости побегут.
— Трудный ты вопрос задаешь мне, Шатушка, — раздумчиво и безо всякого удивления такому вопросу ответила она, — на этот счет я тебе ничего
не скажу, может, и
не было; по-моему, одно только
твое любопытство; я ведь всё равно о нем плакать
не перестану,
не во сне же я видела?
— Что так, Прасковья Ивановна, почему бы тебе и
не сесть у меня? Я от покойного мужа
твоего всю жизнь искреннею приязнию пользовалась, а мы с тобой еще девчонками вместе в куклы в пансионе играли.
— Ты, кажется, слишком уж в дурном расположении приехала; что
твои ноги? Вот тебе кофе несут, милости просим, кушай и
не сердись.
— Как, так это-то ваша Дарья Павловна! — воскликнула Марья Тимофеевна. — Ну, Шатушка,
не похожа на тебя
твоя сестрица! Как же мой-то этакую прелесть крепостною девкой Дашкой зовет!
Во всяком случае, я бы
не полезла на
твоем месте за такою дрянью в карман, я
не стала бы мараться.
Видишь, если тебе это приятно, то я летел заявить тебе, что я вовсе
не против, так как ты непременно желал моего мнения как можно скорее; если же (сыпал он) тебя надо «спасать», как ты тут же пишешь и умоляешь, в том же самом письме, то опять-таки я к
твоим услугам.
Я ведь думал, что мы тут свои, то есть
твои свои, Степан Трофимович,
твои свои, а я-то, в сущности, чужой, и вижу… и вижу, что все что-то знают, а я-то вот именно чего-то и
не знаю.
Как увидала я
твое низкое лицо, когда упала, а ты меня подхватил, — точно червь ко мне в сердце заполз:
не он, думаю,
не он!
— Прочь, самозванец! — повелительно вскричала она. — Я моего князя жена,
не боюсь
твоего ножа!
— Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с
твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть
не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
— Ну еще же бы нет! Первым делом. То самое, в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя
твоему таланту, ну и там об «чужих грехах». Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще
твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем
не читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее
твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
И
не всё ли тебе равно,
твой ли я сын или нет?
— Но
не могу же я, — защищался фон Лембке, — третировать начальнически
твоего фаворита, да еще когда глаз на глаз… Я мог проговориться… от доброго сердца.
— Блюм, ты
не смыслишь ничего;
твой проект нелепость, говорю тебе. Мы
не найдем ничего, а крик подымется страшный, затем смех, а затем Юлия Михайловна…
— А я утверждаю, — остервенился тот, — что вы — приехавший из Петербурга ребенок, с тем чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О заповеди: «Чти отца
твоего и матерь
твою», которую вы
не умели прочесть, и что она безнравственна, — уже с Белинского всем в России известно.
И
не думал; это всё для того, что когда он уже совсем утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «как замороженная слеза», и в этой льдинке отразилась Германия или, лучше сказать, небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему ту самую слезу, которая, «помнишь, скатилась из глаз
твоих, когда мы сидели под изумрудным деревом и ты воскликнула радостно: „“Нет преступления!” “„Да, — сказал я сквозь слезы, — но коли так, то ведь нет и праведников”.
—
Не надо,
не надо
твоих денег, я сейчас, в один миг, я и без револьвера…
— «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания божия. Знаю
твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а
не горяч и
не холоден, то извергну тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем
не имею нужды, а
не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг».
— Некуда тебе спешить. Книги
твои все покупаю, а ты сиди здесь. Молчи, без отговорок. Ведь если б я
не приехала, ты бы всё равно его
не оставила?
Неточные совпадения
Хлестаков. Я уж
не помню
твоих глупых счетов. Говори, сколько там?
Анна Андреевна. Ну, Машенька, нам нужно теперь заняться туалетом. Он столичная штучка: боже сохрани, чтобы чего-нибудь
не осмеял. Тебе приличнее всего надеть
твое голубое платье с мелкими оборками.
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них?
не нужно тебе глядеть на них. Тебе есть примеры другие — перед тобою мать
твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами!
не дадите ни слова поговорить о деле. Ну что, друг, как
твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что
не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша»
не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на
твою голову и на
твою важность!