Неточные совпадения
— Коли милость
твоя нами
не брезгает, просим покорно, садись на завалину, а мы тебе, коли соизволишь, медку поднесем; уважь, боярин, выпей на здоровье!
— Слушай, молодец, — сказал он, —
твоя дерзостность мне было пришлась по нраву, я хотел было пощадить тебя. Но если ты сейчас же
не скажешь мне, кто ты таков, как бог свят, велю тебя повесить!
— Батюшка боярин, — сказал он, — оно тово, может быть, этот молодец и правду говорит: неравно староста отпустит этих разбойников. А уж коли ты их, по мягкосердечию
твоему, от петли помиловал, за что бог и тебя, батюшка,
не оставит, то дозволь, по крайности, перед отправкой-то, на всяк случай, влепить им по полсотенке плетей, чтоб вперед-то
не душегубствовали, тетка их подкурятина!
— Батюшка, умилосердись! что ж мне делать, старику? Что увижу, то и скажу; что после случится, в том один бог властен! А если
твоя княжеская милость меня казнить собирается, так лучше я и дела
не начну!
— Меня уж и так боятся, — сказал он, —
не надо мне плакуна
твоего. Называй другие травы.
— Ты мне брат! — отвечал он, — я тотчас узнал тебя. Ты такой же блаженный, как и я. И ума-то у тебя
не боле моего, а то бы ты сюда
не приехал. Я все
твое сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы с тобой оба юродивые! А эти, — продолжал он, указывая на вооруженную толпу, — эти нам
не родня! У!
— Изволь, боярыня, коли
твоя такая воля, спою; только ты после
не пеняй на меня, если неравно тебе сгрустнется! Нуте ж, подруженьки, подтягивайте!
— Нет, боярыня, грешно! Власть
твоя, а мы этого на душу
не возьмем!
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной.
Твой отец и я, мы были словно братья, так и жена моя тебе
не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь,
не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
— Послушай, Никита Романыч, ведь ты меня забыл, а я помню тебя еще маленького. Отец
твой покойный жил со мной рука в руку, душа в душу. Умер он, царствие ему небесное; некому остеречь тебя, некому тебе совета подать, а
не завидна
твоя доля, видит бог,
не завидна! Коли поедешь в Слободу, пропал ты, князь, с головою пропал.
Вот встал Иван Васильевич, да и говорит: «Подайте мне мой лук, и я
не хуже татарина попаду!» А татарин-то обрадовался: «Попади, бачка-царь! — говорит, — моя пошла тысяча лошадей табун, а
твоя что пошла?» — то есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
Соскочил с коня, да и в ноги царю: «Виноват, государь,
не смог коня удержать,
не соблюл
твоего саадака!» А у царя, вишь, меж тем хмель-то уж выходить начал.
— На кого прошу, и сам
не ведаю, надежа православный царь!
Не сказал он мне, собака, своего роду-племени! А бью челом
твоей царской милости, в бою моем и в увечье, что бил меня своим великим огурством незнаемый человек!
— Надёжа-государь! — отвечал стремянный с твердостию, — видит бог, я говорю правду. А казнить меня
твоя воля;
не боюся я смерти, боюся кривды, и в том шлюсь на целую рать
твою!
— Государь, — произнес Малюта в сильном волнении, — между добрыми слугами
твоими теперь много пьяных, много таких, которые говорят,
не помня,
не спрошаючи разума!
Не вели искать этого бражника, государь! Протрезвится, сам
не поверит, какую речь пьяным делом держал!
—
Не за что казнить ни тебя, ни сына
твоего! — сказал он, — Максим прав!
—
Не поздно, государь, — сказал Годунов, возвращаясь в палату. — Я велел подождать казнить Серебряного. На милость образца нет, государь; а мне ведомо, что ты милостив, что иной раз и присудишь и простишь виноватого. Только уже Серебряный положил голову на плаху, палач, снём кафтан, засуча рукава, ждет
твоего царского веления!
— Я сравняю тебя с начальными людьми. Будет тебе идти корм и всякий обиход противу начальных людей. Да у тебя, я вижу, что-то на языке мотается, говори без зазору, проси чего хочешь! — Государь!
не заслужил я
твоей великой милости, недостоин одежи богатой, есть постарше меня. Об одном прошу, государь. Пошли меня воевать с Литвой, пошли в Ливонскую землю. Или, государь, на Рязань пошли, татар колотить!
— Эх, государь! — поспешил сказать Малюта, — куда
твоя милость ни велит вписать Максима, везде готов он служить по указу
твоему! Да поди домой, Максим, поздно; скажи матери, чтобы
не ждала меня; у нас дело в тюрьме: Колычевых пытаем. Поди, Максим, поди!
— За то, государь, что сам он напал на безвинных людей среди деревни.
Не знал я тогда, что он слуга
твой, и
не слыхивал до того про опричнину. Ехал я от Литвы к Москве обратным путем, когда Хомяк с товарищи нагрянули на деревню и стали людей резать!
— И тогда побил бы, государь, — сказал он простодушно, —
не поверил бы я, что они по
твоему указу душегубствуют!
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за
твое правдивое слово и прощения моего назад
не возьму. Только знай, что, если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою неправду,
не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
— Государь! — сказал Серебряный, — жизнь моя в руке
твоей. Хорониться от тебя
не в моем обычае. Обещаю тебе, если будет на мне какая вина, ожидать
твоего суда и от воли
твоей не уходить!
Как услышал князя Серебряного, как узнал, что он
твой объезд за душегубство разбил и
не заперся перед царем в своем правом деле, но как мученик пошел за него на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое, как ни к кому еще
не бивалось, и вышло из мысли моей колебание, и стало мне ясно как день, что
не на вашей стороне правда!
— Господь сохранит его от рук
твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, —
не попустит он тебя все доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти было: очи мои на него
не подымутся, пока буду эту одежду носить!
— Максимушка! — сказал он, принимая заискивающий вид, насколько позволяло зверское лицо его, —
не в пору ты уезжать затеял!
Твое слово понравилось сегодня царю. Хоть и напугал ты меня порядком, да заступились, видно, святые угодники за нас, умягчили сердце батюшки-государя. Вместо чтоб казнить, он похвалил тебя, и жалованья тебе прибавил, и собольею шубой пожаловал! Посмотри, коли ты теперь в гору
не пойдешь! А покамест чем тебе здесь
не житье?
— А что будет с матерью
твоею? — сказал Малюта, прибегая к последнему средству. —
Не пережить ей такого горя! Убьешь ты старуху! Посмотри, какая она, голубушка, хворая!
— Господи боже мой! — сказал Максим про себя. — Ты зришь мое сердце, ведаешь мои мысли! Ты знаешь, господи, что я
не по гордости моей,
не по духу строптивому ослушаюсь батюшки! Прости меня, боже мой, аще преступаю
твою заповедь! И ты, моя матушка, прости меня! Покидаю тебя без ведома
твоего, уезжаю без благословения; знаю, матушка, что надорву тебя сердцем, но ты б
не отпустила меня вольною волей! Прости меня, государыня-матушка,
не увидишь ты меня боле!
— Да что ты сегодня за столом сделал? За что отравил боярина-то? Ты думал, я и
не знаю! Что? чего брови-то хмуришь? Вот погоди, как пробьет
твой смертный час; погоди только! Уж привяжутся к тебе грехи
твои, как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на дно адово! А дьяволы-то подскочат, да и подхватят тебя на крючья!
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи
твои, а благость-то божия еще больше! Только покайся, да вперед
не греши. Вот и я молюсь, молюсь о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут говорить? Уж лучше сама в рай
не попаду, да тебя отмолю!
— Старая дура? — повторила она, — я старая дура? Вспомянете вы меня на том свете, оба вспомянете! Все
твои поплечники, Ваня, все примут мзду свою, еще в сей жизни примут, и Грязной, и Басманов, и Вяземский; комуждо воздается по делам его, а этот, — продолжала она, указывая клюкою на Малюту, — этот
не примет мзды своей: по его делам нет и муки на земле; его мука на дне адовом; там ему и место готово; ждут его дьяволы и радуются ему! И тебе есть там место, Ваня, великое, теплое место!
— Государь, — сказал, помолчав, Григорий Лукьянович, — ты велишь пытать Колычевых про новых изменников. Уж положись на меня. Я про все заставлю Колычевых с пыток рассказать. Одного только
не сумею:
не сумею заставить их назвать
твоего набольшего супротивника!
— Государь! — сказал он вдруг резко, —
не ищи измены далеко. Супротивник
твой сидит супротив тебя, он пьет с тобой с одного ковша, ест с тобой с одного блюда, платье носит с одного плеча!
— Уж
не опять ли
твой волжский богатырь!
— Воля
твоя, атаман, ты про него говоришь, как про чудо какое, а нам что-то
не верится. Уж молодцеватее тебя мы
не видывали!
Таким предстал ты мне, Никита Романович, и ясно увидел я тебя, летящего на коне в погоню за Малютой, и перенесся я в
твое страшное время, где
не было ничего невозможного!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно,
не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и быть, даст бог, в другой раз
не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь!
Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить с
твоею милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе
не выбраться!
— Государь, — сказал он, соскакивая с коня, — вот
твоя дорога, вон и Слобода видна.
Не пристало нам доле с
твоею царскою милостью оставаться. К тому ж там пыль по дороге встает; должно быть, идут ратные люди. Прости, государь,
не взыщи; поневоле бог свел!
— А знаешь ли, — продолжал строго царевич, — что таким князьям, как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам своего зипуна
не стоишь?
Не сослужи ты мне службы сегодня, я велел бы тем ратникам всех вас перехватать да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я
твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке-царю за тебя слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!
— Спасибо на
твоей ласке, государь, много тебе благодарствую; только
не пришло еще мне время нести царю повинную. Тяжелы мои грехи перед богом, велики винности перед государем; вряд ли простит меня батюшка-царь, а хоча бы и простил, так
не приходится бросать товарищей!
— Боярин,
твоя надо мной воля, а этого
не скажу Вяземскому!
— Так. Тебе нездоровилось, но
не телом, а душой. Болезнь
твоя душевная. Ты погубишь свою душу, Елена!
— Когда я тебя увидел в церкви, беззащитную сироту, в тот день, как хотели выдать тебя насильно за Вяземского, я решился спасти тебя от постылого мужа, но хотел
твоей клятвы, что
не посрамишь ты седых волос моих.
— Я опричник! слышишь, боярин, я опричник! Нет у меня чести! Полюбилась мне жена
твоя, слышишь, боярин!
Не боюся студного дела; всю Москву пущу на дым, а добуду Елену!
— На тебе
твои золотые! — сказал старший опричник. — Только это еще
не все. Слушай, старик. Мы по следам знаем, что этой дорогой убежал княжеский конь, а может, на нем и боярыня ускакала. Коли ты их видел, скажи!
— Постой, Галка! — сказал он вдруг, натянув поводья, — вот теперь опять как будто слышу! Да стой ты смирно, эк тебя разбирает! И вправду слышу! Это уж
не лист шумит, это мельничное колесо! Вишь, она, мельница, куда запряталась! Только уж постой! Теперь от меня
не уйдешь, тетка
твоя подкурятина!
А научишь, уж
не забудет тебя князь Никита Романыч, да и я, горемычный, буду вечным слугою
твоим.
— Да что, батюшка Иван,
не знаю, как и величать
твое здоровье по изотчеству…
— Ну, ну, уж и отходную затянул! Еще, может, князь
твой и
не в тюрьме. Тогда и плакать нечего; а коли в тюрьме, так дай подумать… Слободу-то я хорошо знаю; я туда прошедшего месяца медведя водил, и дворец знаю, все высмотрел; думал себе: когда-нибудь пригодится!.. Постой, дай поразмыслить…
— Я пришел, — ответил спокойно Годунов, — быть у допроса
твоего вместе с Григорьем Лукьяновичем. Отступаться мне
не от чего; я никогда
не мыслил к тебе и только, ведая государево милосердие, остановил в ту пору заслуженную тобою казнь!