Неточные совпадения
—
Ну,
так как же, мужичок: что всего лучше?
—
Ну, пусть не
так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно
так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал
таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Н-ну-с, Иван Акимыч,
так как же, а? Продали лесопилку?
— Эх, Костя, ай-яй-ай! Когда нам Лидия Тимофеевна сказала, мы
так и обмерли. Потом она обрадовала нас, не опасно, говорит.
Ну, слава богу! Сейчас же все вымыли, вычистили. Мамаша! — закричал он и, схватив длинными пальцами локоть Клима, представился...
—
Ну, а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке один писатель, народник, замечательно рассказывал о нем.
Такое, знаешь, житие. Именно — житие, а не жизнь. Ты, конечно, знаешь, что он снова арестован в Саратове?
—
Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я
так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
— Я его мало знаю. И не люблю. Когда меня выгнали из гимназии, я думал, что это по милости Дронова, он донес на меня. Даже спросил недавно: «Ты донес?» — «Нет», — говорит. — «
Ну, ладно. Не ты,
так — не ты. Я спрашивал из любопытства».
— Смешно спросил?
Ну — ничего! Мне, разумеется, ее не нужно, а — любопытно мне: как она жить будет? С
такой красотой — трудно. И, потом, я все думаю, что у нас какая-нибудь Лола Монтес должна явиться при новом царе.
—
Так.
Ну, что ж? Оч-чень хорошо.
— Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все
так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства.
Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
— Конечно, это громогласной медью трубит, когда маленький человечек Вселенную именует глупостью,
ну, а все-таки это смешно.
— Идолопоклонство, конечно. «Приидите, поклонимся и припадем цареви и богу нашему» — н-да!
Ну все-таки надо посмотреть. Не царь интересен, а народ, воплощающий в него все свои чаяния и надежды.
— Оторвана? — повторил Иноков, сел на стул и, сунув шляпу в колени себе, провел ладонью по лицу. —
Ну вот, я
так и думал, что тут случилась какая-то ерунда. Иначе, конечно, вы не стали бы читать. Стихи у вас?
— Да-с, на пароходе, — снова подтвердил Радеев и вздохнул. Затем он встал, взял руку Спивак, сжал одной своей рукою и, поглаживая другой, утешительно проговорил: —
Так, значит, будем хлопотать о поруках,
так?
Ну, будьте здоровы!
— Вот как? — спросила женщина, остановясь у окна флигеля и заглядывая в комнату, едва освещенную маленькой ночной лампой. — Возможно, что есть и
такие, — спокойно согласилась она. —
Ну, пора спать.
—
Ну,
так что? — спросил Иноков, не поднимая головы. — Достоевский тоже включен в прогресс и в действительность. Мерзостная штука действительность, — вздохнул он, пытаясь загнуть ногу к животу, и, наконец, сломал ее. — Отскакивают от нее люди — вы замечаете это? Отлетают в сторону.
—
Ну да, я понимаю! Разумеется, я напишу в Москву отзыв, который гарантирует вас от повторения
таких — скажем — необходимых неприятностей, если, конечно, вы сами не пожелаете вызвать повторения.
—
Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и
так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло.
Ну, думаю, черт с тобой!
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно,
такой бестолковый ребенок.
Ну — влюбилась я в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем — милый
такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
— И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, — всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза его, а он — о Канте и Лапласе, о граните, об амебах.
Ну, вижу, что я для него тоже нуль, да еще и несуществующий какой-то нуль. А я уж
так влюбилась, что хоть в море прыгать.
—
Так это было тяжко,
так несчастно…
Ну, — хорошо, говорю, хорошо, уходите! А утром — сама ушла. Он спал еще, оставила ему записку. Как в благонравном английском романе. Очень глупо и трогательно.
— Вообразить не могла, что среди вашего брата есть
такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он
так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж? А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю.
Ну, конечно, поплакала. Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня
так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «
Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
— Да ну-у? — удивился Долганов и вздохнул: — Не похоже.
Такое русское лицо и — вообще… Марксист — он чистенький, лощеный и на все смотрит с немецкой философской колокольни, от Гегеля, который говорил: «Люди и русские», от Моммзена, возглашавшего: «Колотите славян по башкам».
— Да, да, я
так думаю! Правда? — спросила она, пытливо глядя в лицо его, и вдруг, погрозив пальцем: — Вы — строгий! — И обратилась к нахмуренному Дмитрию: — Очень трудный язык, требует тонкий слух: тешу, чешу, потесать — потешать, утесать — утешать. Иван очень смеялся, когда я сказала: плотник утешает дерево топором. И — как это: плотник? Это значит — тельник, —
ну, да! — Она снова пошла к младшему Самгину. — Отчего вы были с ним нелюбезны?
—
Ну, господа, довольно высиживать болтунов! Веселиться,
так — веселиться…
—
Ну, уж если это ты посоветовал ей…
так я уж и не знаю, что сказать, — извини!
—
Ну, что ж, продавать,
так — продавать, на Восток,
так — на Восток!
—
Ну, — раздвоились: крестьянская, скажем, партия, рабочая партия,
так! А которая же из них возьмет на себя защиту интересов нации, культуры, государственные интересы? У нас имперское великороссийское дело интеллигенцией не понято, и не заметно у нее желания понять это. Нет, нам необходима третья партия, которая дала бы стране единоглавие,
так сказать. А то, знаете, все орлы, но домашней птицы — нет.
—
Ну, вот и слава тебе, господи, — сказал возница, надевая сапог, подмигивая Самгину, улыбаясь: — Мы, господин, ничего этого не видели — верно? Магазея — отперта, а — как, нам не известно. Отперта, стало быть, ссуду выдают, —
так ли?
— Да — как же, — обиженно заговорил Косарев. — Али это порядок: хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства не признаю. Конечно: и есть — надо, и сеять — пора.
Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али — не знает?
— Ежели вы докладать будете про этот грабеж,
так самый главный у них — печник. Потом этот, в красной рубахе. Мишка Вавилов,
ну и кузнец тоже. Мосеевы братья… Вам бы, для памяти, записать фамилии ихние, — как думаете?
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно,
ну, тогда — пожалуйста! А
так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли, вот что-с…
Ну,
так я тебе скажу, что идеалисты циничнее, откровенней в своем стремлении к удобствам жизни.
— Конечно, если это войдет в привычку — стрелять,
ну, это — плохо, — говорил он, выкатив глаза. — Тут, я думаю, все-таки сокрыта опасность, хотя вся жизнь основана на опасностях. Однако ежели молодые люди пылкого характера выламывают зубья из гребня — чем же мы причешемся? А нам, Варвара Кирилловна, причесаться надо, мы — народ растрепанный, лохматый. Ах, господи! Уж я-то знаю, до чего растрепан человек…
—
Так, значит, из Достоевского?
Ну, это — ничего. А то, видишь ли, есть сумасшедший дом Михаила Щедрина…
— Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К тому же цензор или редактор поправили рукопись
так, что смысл исчез, а скука — осталась. А рассказишко-то был написан именно против скуки.
Ну, до свидания, мне — сюда! — сказал он, схватив руку Самгина горячей рукой. — Все — бегаю. Места себе ищу, — был в Польше, в Германии, на Балканах, в Турции был, на Кавказе. Неинтересно. На Кавказе, пожалуй, всего интереснее.
—
Так. Значит — красного флага не пожелали? — спрашивал Кутузов, неуместно посмеиваясь в бороду. —
Ну, что ж? Теперь поймут, что царь не для задушевной беседы с ним, а для драки.
— А ты уступи, Клим Иванович! У меня вот в печенке — камни, в почках — песок, меня скоро черти возьмут в кухарки себе,
так я у них похлопочу за тебя, ей-ей! А?
Ну, куда тебе, козел в очках, деньги? Вот, гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких в люди вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?
— Я здесь — все знаю, всех людей, всю их жизнь, все накожные муки. Я знаю больше всех социологов, критиков, мусорщиков. Меня судьба употребляет именно как мешок для сбора всякой дряни. Что ты вздрогнул, а? Что ты
так смотришь? Презираешь?
Ну, а ты — для чего? Ты — холостой патрон, галок пугать, вот что ты!
—
Ну, теперь, надеюсь, ты бросишь играть роль какого-то неудачного беса. Плохая роль. И — пошлая, извини! Для
такого закоренелого мещанина, как ты, нигилизм не маска…
— Трудно сказать — какой,
ну, да вы найдете.
Так вот ему записочка. Вы ее в мундштук папиросы спрячьте, а папиросу, закурив, погасите. В случае, если что-нибудь эдакое, —
ну, схватят, например, —
так вы мундштук откусите и жуйте.
Так? Не надо, чтоб записочка попала в чужие руки, — понятно?
Ну вот! Успеха!
— Я солдат! Понимаешь? — отчаянно закричал медник, ударив себя кулаком в грудь, как в доску, и яростно продолжал: — Служил ему два срока, унтер, —
ну?
Так я ему… я его…
—
Ну, довольно канители! — строго сказал Калитин. — Идем, Мокеев, к Якову. Все-таки это, брат… не дело, если каждый будет…
—
Ну, все-таки я говорю — верно, — сказал старичок, размахивая руками, и повторил фразу, которая, видимо, нравилась ему...
—
Ну да, я — преувеличенный! — согласился Депсамес, махнув на Брагина рукой. — Пусть будет
так! Но я вам говорю, что мыши любят русскую литературу больше, чем вы. А вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время. Вы — самый страшный народ на земле…
— Большевики — это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, —
так разумные люди не побегут за ними. Что
такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут для себя, а никто не хочет революции для себя.
Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он даст немножко денег и говорит: «Пожалуйста, сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
— Вы хотели немножко революции?
Ну,
так вы будете иметь очень много революции, когда поставите мужиков на ноги и они побегут до самых крайних крайностей и сломит вам голову и себе тоже.