Неточные совпадения
Он говорил с Макаровым задорно взвизгивая и тоном
человека, который, чего-то опасаясь, готов к защите, надменно выпячивая грудь, откидывал голову, бегающие глазки его останавливались настороженно, недоверчиво и как бы
ожидая необыкновенного.
Клим поспешно ушел, опасаясь, что писатель спросит его о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был не лучше других сочинений Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как всегда,
ожидали пришествия божьей правды, это обещал им сельский учитель, честно мыслящий
человек, которого враждебно преследовали двое: безжалостный мироед и хитрый поп.
Клим прикрыл глаза,
ожидая, когда колокол грохнет о землю, слушая, как ревут, визжат
люди, рычит кузнец и трубит Панов.
— Екатерина Великая скончалась в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих тысяч
людей. Он тоже чувствовал себя способным поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный
человек, которого Россия
ожидает целое столетие и который, быть может, окажется в силе сказать духовно растрепанным, распущенным
людям...
Он
ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое, широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого
человека в орденах, на столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Это — все, что было у него под рукою, но он почувствовал себя достаточно вооруженным и отправился к Прейсу,
ожидая встретить в его «интересных
людях»
людей, подобных ученикам Петра Маракуева.
Председатель стал объяснять,
люди, сидевшие на скамье по бокам Самгина, подались вперед, как бы
ожидая услышать нечто удивительное. Подсудимый, угрюмо выслушав объяснение, приподнял плечи и сказал ворчливо...
И, не
ожидая согласия Клима, он повернул его вокруг себя с ловкостью и силой, неестественной в
человеке полупьяном. Он очень интересовал Самгина своею позицией в кружке Прейса, позицией
человека, который считает себя умнее всех и подает свои реплики, как богач милостыню. Интересовала набалованность его сдобного, кокетливого тела, как бы нарочно созданного для изящных костюмов, удобных кресел.
К удивлению Самгина все это кончилось для него не так, как он
ожидал. Седой жандарм и товарищ прокурора вышли в столовую с видом
людей, которые поссорились; адъютант сел к столу и начал писать, судейский, остановясь у окна, повернулся спиною ко всему, что происходило в комнате. Но седой подошел к Любаше и негромко сказал...
На него смотрели
человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом,
ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая глаза концом головного платка. Самгин сел рядом с
человеком, согнувшимся на стуле, опираясь локтями о колена, охватив голову ладонями.
Можно было
ожидать, что
человек этот говорит высоким тенором, а он говорил мягким баском, медленно и немножко заикаясь.
Иногда он заглядывал в столовую, и Самгин чувствовал на себе его острый взгляд. Когда он, подойдя к столу, пил остывший чай, Самгин разглядел в кармане его пиджака ручку револьвера, и это ему показалось смешным. Закусив, он вышел в большую комнату,
ожидая видеть там новых
людей, но
люди были все те же, прибавился только один, с забинтованной рукой на перевязи из мохнатого полотенца.
— Я — приезжий, адвокат, — сказал он первое, что пришло в голову, видя, что его окружают нетрезвые
люди, и не столько с испугом, как с отвращением,
ожидая, что они его изобьют. Но молодой парень в синей, вышитой рубахе, в лаковых сапогах, оттолкнул пьяного в сторону и положил ладонь на плечо Клима. Самгин почувствовал себя тоже как будто охмелевшим от этого прикосновения.
И не спеша,
люди, окружавшие Самгина, снова пошли в Леонтьевский, оглядываясь, как бы
ожидая, что их позовут назад; Самгин шел, чувствуя себя так же тепло и безопасно, как чувствовал на Выборгской стороне Петербурга. В общем он испытывал удовлетворение
человека, который, посмотрев репетицию, получил уверенность, что в пьесе нет моментов, терзающих нервы, и она может быть сыграна очень неплохо.
«Москва опустила руки», — подумал он, шагая по бульварам странно притихшего города. Полдень, а
людей на улицах немного и все больше мелкие обыватели; озабоченные, угрюмые, небольшими группами они стояли у ворот, куда-то шли, тоже по трое, по пяти и более. Студентов было не заметно, одинокие прохожие — редки, не видно ни извозчиков, ни полиции, но всюду торчали и мелькали мальчишки,
ожидая чего-то.
Он стоял среди комнаты, глядя, как из самовара вырывается пар, окутывая чайник на конфорке, на неподвижный огонь лампы, на одинокий стакан и две тарелки, покрытые салфеткой, — стоял, пропуская мимо себя события и
людей этого дня и
ожидая от разума какого-нибудь решения, объяснения.
— А — баб — не приходилось? — спросил
человек в шапке с наушниками и поучительно, уверенно заговорил, не
ожидая ответа: — Баб следует особенно стращать, баба на чужое жаднее мужика…
— Хороших
людей я не видал. И не
ожидаю, не хочу видеть. Не верю, что существуют. Хороших
людей — после смерти делают. Для обмана.
Самгин слушал равнодушно,
ожидая момента, когда удобно будет спросить о Марине. О ней думалось непрерывно, все настойчивее и беспокойней. Что она делает в Париже? Куда поехала? Кто для нее этот
человек?
Разгорался спор, как и
ожидал Самгин. Экипажей и красивых женщин становилось как будто все больше. Обогнала пара крупных, рыжих лошадей, в коляске сидели, смеясь, две женщины, против них тучный, лысый
человек с седыми усами; приподняв над головою цилиндр, он говорил что-то, обращаясь к толпе, надувал красные щеки, смешно двигал усами, ему аплодировали. Подул ветер и, смешав говор, смех, аплодисменты, фырканье лошадей, придал шуму хоровую силу.
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые
ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился
человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором...
Он встал, позвенел вилкой о бокал и, не
ожидая, когда
люди несколько успокоятся, начал говорить, как говорил на суде, сухо, деловито.
Самгин стоял, защищая рукой в перчатке лицо от снега,
ожидая какого-то молодого
человека, ему казалось, что время ползет необыкновенно медленно и даже не ползет, а как бы кружится на одном месте.
Его молча слушали
человек десять, слушали, искоса поглядывая друг на друга,
ожидая, кто первый решится возразить, а он непрерывно говорил, подскакивая, дергаясь, умоляюще складывая ладони, разводя руки, обнимая воздух, черпая его маленькими горстями, и казалось, что черненькие его глазки прячутся в бороду, перекатываясь до ушей, опускаясь к ноздрям.
Кончилось молчанием. Крэйтон, готовясь закурить папиросу, вопросительно осматривал
людей, видимо
ожидая: кто возразит?
Клим Иванович Самгин мужественно
ожидал и наблюдал. Не желая, чтоб темные волны демонстрантов, захлестнув его, всосали в свою густоту, он наблюдал издали, из-за углов. Не было смысла сливаться с этой грозно ревущей массой
людей, — он очень хорошо помнил, каковы фигуры и лица рабочих, он достаточно много видел демонстраций в Москве, видел и здесь 9 января, в воскресенье, названное «кровавым».