Неточные совпадения
Трудно было понять,
что говорит отец, он говорил так много и быстро,
что слова его подавляли друг друга, а вся
речь напоминала
о том, как пузырится пена пива или кваса, вздымаясь из горлышка бутылки.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому
что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, — я говорю именно
о русской интеллигенции,
о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша говорил этот человек, и в тоне его
речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Вполголоса, скучно повторяя знакомые Климу суждения
о Лидии, Макарове и явно опасаясь сказать что-то лишнее, она ходила по ковру гостиной, сын молча слушал ее
речь человека, уверенного,
что он говорит всегда самое умное и нужное, и вдруг подумал: а
чем отличается любовь ее и Варавки от любви, которую знает, которой учит Маргарита?
И снова начал говорить
о процессе классового расслоения,
о решающей роли экономического фактора. Говорил уже не так скучно, как Туробоеву, и с подкупающей деликатностью,
чем особенно удивлял Клима. Самгин слушал его
речь внимательно, умненько вставлял осторожные замечания, подтверждавшие доводы Кутузова, нравился себе и чувствовал,
что в нем как будто зарождается симпатия к марксисту.
Клим чувствовал,
что вино, запах духов и стихи необычно опьяняют его. Он постепенно подчинялся неизведанной скуке, которая, все обесцвечивая, вызывала желание не двигаться, ничего не слышать, не думать ни
о чем. Он и не думал, прислушиваясь, как исчезает в нем тяжелое впечатление
речей девушки.
— Я с детства слышу
речи о народе,
о необходимости революции, обо всем,
что говорится людями для того, чтоб показать себя друг перед другом умнее,
чем они есть на самом деле. Кто… кто это говорит? Интеллигенция.
Клим ходил по скрипучему песку дорожки, гул
речей, выливаясь из окна, мешал ему думать, да и не хотелось думать ни
о чем.
Он был очень недоволен этой встречей и самим собою за бесцветность и вялость, которые обнаружил, беседуя с Дроновым. Механически воспринимая
речи его, он старался догадаться:
о чем вот уж три дня таинственно шепчется Лидия с Алиной и почему они сегодня внезапно уехали на дачу? Телепнева встревожена, она, кажется, плакала, у нее усталые глаза; Лидия, озабоченно ухаживая за нею, сердито покусывает губы.
— Конечно — обо всем, — сказал Самгин, понимая,
что пред ним ответственная минута. Делая паузы, вполне естественные и соразмерные со взмахами весел, он осмотрительно заговорил
о том,
что счастье с женщиной возможно лишь при условии полной искренности духовного общения. Но Алина, махнув рукою, иронически прервала его
речь...
— Беседуя с одним, она всегда заботится, чтоб другой не слышал, не знал,
о чем идет
речь. Она как будто боится,
что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не любит возбуждать их. Может быть, она думает,
что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим подумал,
что чаще всего, да почти и всегда, ему приходится слышать хорошие мысли из уст неприятных людей. Ему понравились крики Лютова
о необходимости свободы, ему казалось верным указание Туробоева на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он не дослышал чего-то в
речи Туробоева и был вспугнут криком Лютова...
Было очень неприятно наблюдать внимание Лидии к
речам Маракуева. Поставив локти на стол, сжимая виски ладонями, она смотрела в круглое лицо студента читающим взглядом, точно в книгу. Клим опасался,
что книга интересует ее более,
чем следовало бы. Иногда Лидия, слушая рассказы
о Софии Перовской, Вере Фигнер, даже раскрывала немножко рот; обнажалась полоска мелких зубов, придавая лицу ее выражение, которое Климу иногда казалось хищным, иногда — неумным.
Отказаться от встреч с Иноковым Клим не решался, потому
что этот мало приятный парень, так же как брат Дмитрий, много знал и мог толково рассказать
о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но
речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
Клим перестал слушать его ворчливую
речь, думая
о молодом человеке, одетом в голубовато-серый мундир,
о его смущенной улыбке.
Что сказал бы этот человек, если б пред ним поставить Кутузова, Дьякона, Лютова? Да, какой силы слова он мог бы сказать этим людям? И Самгин вспомнил — не насмешливо, как всегда вспоминал, а — с горечью...
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая
о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные
речи Лютова, он вспомнил,
что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто,
чего Лидия не должна знать и
что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
Странно было слышать,
что она говорит, точно гимназистка, как-то наивно, даже неправильно, не своей
речью и будто бы жалуясь. Самгин начал рассказывать
о городе то,
что узнал от старика Козлова, но она, отмахиваясь платком от пчелы, спросила...
Но, когда пришла Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила:
что с ним? — он, взяв ее за руку, усадил на диван и стал рассказывать в тоне шутливом, как бы не
о себе. Он даже привел несколько фраз своей
речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
Но Самгин уже не слушал его замечаний, не возражал на них, продолжая говорить все более возбужденно. Он до того увлекся,
что не заметил, как вошла жена, и оборвал
речь свою лишь тогда, когда она зажгла лампу. Опираясь рукою
о стол, Варвара смотрела на него странными глазами, а Суслов, встав на ноги, оправляя куртку, сказал, явно довольный чем-то...
— Да, — сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой подумал
о людях, которые полагают,
что он должен помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его становилось все хуже; думая
о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную
речь Макарова.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили
о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их
речи, но глядя на лица этих людей, думал,
что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
Как всегда, ее вкусный голос и
речь о незнакомом ему заставили Самгина поддаться обаянию женщины, и он не подумал
о значении этой просьбы, выраженной тоном человека, который говорит
о забавном,
о капризе своем. Только на месте, в незнакомом и неприятном купеческом городе, собираясь в суд, Самгин сообразил,
что согласился участвовать в краже документов. Это возмутило его.
— Нет, — сказал Самгин, понимая,
что говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал,
что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов — не хочется, вероятно, потому,
что слушать ее — интересней,
чем спорить с нею. Он вспомнил,
что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой
о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение
речей Марины.
Изредка она говорила с ним по вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал,
что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем,
что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее
речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит
о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
Самгин отошел от окна, лег на диван и стал думать
о женщинах,
о Тосе, Марине. А вечером, в купе вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную
речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов сидел против него, держа в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у него между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось,
что даже сквозь железный шум под ногами он слышит треск жестких волос.
— На кой черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь идет
речь не
о временном союзе с буржуазией, а
о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит, свое взяла, у нее конституция есть, а —
что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
Самгин начал рассказывать
о беженцах-евреях и, полагаясь на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил,
что его перестают слушать, это принудило его повысить тон
речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...