Неточные совпадения
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был
поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего
с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Но раньше чем они успели кончить завтрак, явился Игорь Туробоев, бледный,
с синевой под глазами, корректно расшаркался пред матерью Клима, поцеловал ей руку и, остановясь пред Варавкой, очень звонко объявил, что он любит Лиду, не может
ехать в Петербург и просит Варавку…
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался
ехать в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг
с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал в ней Маргариту. Встреча не удивила его, он понял, что должен был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно
поехал в этот задыхающийся город, — подумал Клим
с раздражением на себя. — Может быть, в советах матери скрыто желание не допускать меня жить в одном городе
с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
— Знакома я
с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он все прыгает во все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон
еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой жизни.
Подумалось также, что люди, знакомые ему, собираются вокруг его
с подозрительной быстротой, естественной только на сцене театра или на улице, при виде какого-нибудь несчастия.
Ехать в город — не хотелось, волновало любопытство: как встретит Лидия Туробоева?
— Нужно, чтоб там был кто-нибудь из нас. Кажется, я возьму туда Дронова приказчиком. Ну-с,
еду к нотариусу…
— Обожаю Москву! Горжусь, что я — москвич! Благоговейно — да-с! — хожу по одним улицам со знаменитейшими артистами и учеными нашими! Счастлив снять шапку пред Васильем Осиповичем Ключевским, Толстого, Льва — Льва-с! — дважды встречал. А когда Мария Ермолова на репетицию
едет, так я на колени среди улицы встать готов, — сердечное слово!
— Передавили друг друга. Страшная штука. Вы — видели? Черт… Расползаются
с поля люди и оставляют за собой трупы. Заметили вы: пожарные
едут с колоколами,
едут и — звонят! Я говорю: «Подвязать надо, нехорошо!» Отвечает: «Нельзя». Идиоты
с колокольчиками… Вообще, я скажу…
—
Едем вместе. Владимир, пошли за доктором. У Маракуева рвота
с кровью.
«Если правда, что царь
поехал на бал, значит — он человек
с характером. Смелый человек. Диомидов — прав…»
Через день он
поехал домой
с твердой уверенностью, что вел себя
с Лидией глупо, как гимназист.
Мать, встретив его торопливыми ласками, тотчас же, вместе
с нарядной Спивак, уехала, объяснив, что
едет приглашать губернатора на молебен по случаю открытия школы.
— Здравствуй, — сказала она тихо и безрадостно, в темных глазах ее Клим заметил только усталость. Целуя руку ее, он пытливо взглянул на живот, но фигура Лидии была девически тонка и стройна. В сани извозчика она села
с Алиной, Самгин, несколько обиженный встречей и растерявшийся,
поехал отдельно, нагруженный картонками, озабоченный тем, чтоб не растерять их.
Но
ехать домой он не думал и не
поехал, а всю весну, до экзаменов, прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил к Прейсу, но там было скучно, хотя явились новые люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный,
с деревянным лицом, драгун, офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
— Честь имею, — сказал полковник, вздыхая. — Кстати: я
еду в командировку… на несколько месяцев. Так в случае каких-либо недоразумений или вообще… что-нибудь понадобится вам, — меня замещает здесь ротмистр Роман Леонтович. Так уж вы — к нему.
С богом-с!
— Какой вы смешной, пьяненький! Такой трогательный. Ничего, что я вас привезла к себе? Мне неудобно было
ехать к вам
с вами в четыре часа утра. Вы спали почти двенадцать часов. Вы не вставайте! Я сейчас принесу вам кофе…
Он
поехал с патроном в суд, там и адвокаты и чиновники говорили об убийстве как-то слишком просто, точно о преступлении обыкновенном, и утешительно было лишь то, что почти все сходились на одном: это — личная месть одиночки. А один из адвокатов, носивший необыкновенную фамилию Магнит, рыжий, зубастый, шумный и напоминавший Самгину неудачную карикатуру на англичанина, громко и как-то бесстыдно отчеканил...
— Волнения начались в деревне Лисичьей и охватили пять уездов Харьковской и Полтавской губернии. Да-с. Там у вас брат, так? Дайте его адрес. Туда
едет Татьяна, надобно собрать материал для заграничников. Два адреса у нас есть, но, вероятно, среди наших аресты.
Через несколько дней, прожитых в настроении мутном и раздражительном, Самгин тоже
поехал в Калужскую губернию,
с неделю катался по проселочным дорогам, среди полей и лесов, побывал в сонных городках, физически устал и успокоился.
— Не хочит, — сказал подросток,
с улыбкой оглянувшись на седока. — Характерный. Это — наш мужик, ухо пришивать
едет; вчерась, в грозу, ему тесиной ухо надорвало…
С кладбища Клим
ехал в карете
с матерью и Спивак; мать устало и зачем-то в нос жаловалась...
В течение недели он приходил аккуратно, как на службу, дважды в день — утром и вечером — и
с каждым днем становился провинциальнее. Его бесконечные недоумения раздражали Самгина, надоело его волосатое, толстое, малоподвижное лицо и нерешительно спрашивающие, серые глаза. Клим почти обрадовался, когда он заявил, что немедленно должен
ехать в Минск.
Поехали. Стало холоднее. Ветер
с Невы гнал поземок, в сером воздухе птичьим пухом кружились снежинки. Людей в город шло немного, и шли они не спеша, нерешительно.
Потом Самгин
ехал на извозчике в тюрьму; рядом
с ним сидел жандарм, а на козлах, лицом к нему, другой — широконосый,
с маленькими глазками и усами в стрелку.
Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал...
Выпустили Самгина неожиданно и
с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления
с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он
ехал домой, ему показалось, что улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
Город
с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные люди
поехали куда-то на собственных лошадях, по улицам зашагали пешеходы
с тростями,
с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, — улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих.
В костюме сестры милосердия она показалась Самгину жалостно постаревшей. Серая, худая, она все встряхивала головой, забывая, должно быть, что буйная шапка ее волос связана чепчиком, отчего голова, на длинном теле ее, казалась уродливо большой. Торопливо рассказав, что она
едет с двумя родственниками мужа в имение его матери вывозить оттуда какие-то ценные вещи, она воскликнула...
Из какого-то переулка выехали шестеро конных городовых, они очутились в центре толпы и поплыли вместе
с нею, покачиваясь в седлах, нерешительно взмахивая нагайками. Две-три минуты они
ехали мирно, а затем вдруг вспыхнул оглушительный свист, вой; маленький человек впереди Самгина, хватая за плечи соседей, подпрыгивал и орал...
С Поварской вышел высокий солдат, держа в обеих руках винтовку, а за ним, разбросанно, шагах в десяти друг от друга, двигались не торопясь маленькие солдатики и человек десять штатских
с ружьями; в центре отряда
ехала пушечка — толщиной
с водосточную трубу; хобот ее, немножко наклонясь, как будто нюхал булыжник площади, пересыпанный снегом, точно куриные яйца мякиной.
— Неплохая мысль, — сказал он, прислушиваясь и думая: «Какая она все-таки жалкая! И — лживая. Нежничает, потому что за границу
едет, наверное,
с любовником».
Клим отодвинулся за косяк. Солдат было человек двадцать; среди них шли тесной группой пожарные, трое — черные, в касках, человек десять серых — в фуражках,
с топорами за поясом.
Ехала зеленая телега, мотали головами толстые лошади.
—
Еду охранять поместье, завод какого-то сенатора, администратора, вообще — лица
с весом! Четвертый раз в этом году. Мелкая сошка, ну и суют куда другого не сунешь. Семеновцы — Мин, Риман, вообще — немцы, за укрощение России получат на чаишко… здорово получат! А я, наверное, получу колом по башке. Или — кирпичом… Пейте, французский…
— Я в одном купе
с ним
ехал. Он — на усмирение. Он — ненормален…
Не желая видеть Дуняшу, он зашел в ресторан, пообедал там, долго сидел за кофе, курил и рассматривал, обдумывал Марину, но понятнее для себя не увидел ее. Дома он нашел письмо Дуняши, — она извещала, что
едет — петь на фабрику посуды, возвратится через день. В уголке письма было очень мелко приписано: «Рядом
с тобой живет подозрительный, и к нему приходил Судаков. Помнишь Судакова?»
Отыскивая причину раздражения, он шел не спеша и заставлял себя смотреть прямо в глаза всем встречным, мысленно ссорясь
с каждым. Людей на улицах было много, большинство быстро шло и
ехало в сторону площади, где был дворец губернатора.
Ехали в тумане осторожно и медленно, остановились у одноэтажного дома в четыре окна
с парадной дверью; под новеньким железным навесом, в медальонах между окнами, вылеплены были гипсовые птицы странного вида, и весь фасад украшен аляповатой лепкой, гирляндами цветов. Прошли во двор; там к дому примыкал деревянный флигель в три окна
с чердаком; в глубине двора, заваленного сугробами снега, возвышались снежные деревья сада. Дверь флигеля открыла маленькая старушка в очках, в коричневом платье.
Марина сообщила Самгину, что послезавтра, утром, решено устроить прогулку в Отрадное, —
поедет она, Лидия, Всеволод Павлович, приглашают и его. Самгин молча поклонился. Она встала, Турчанинов тоже хотел уйти, но Валентин
с неожиданной горячностью начал уговаривать его...
Раньше почти равнодушный к деньгам, теперь он принял эти бумажки
с чувством удовлетворения, — они обещали ему независимость, укрепляли его желание
поехать за границу.
Самгин привычно отметил, что зрители делятся на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и уже многие поспешно отходят прочь, — приехала полиция: маленький пристав, остроносый,
с черными усами на желтом нездоровом лице, двое околоточных и штатский — толстый, в круглых очках, в котелке; скакали четверо конных полицейских,
ехали еще два экипажа, и пристав уже покрикивал, расталкивая зрителей...
В конце зимы он
поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там, вспомнил, что не прошло еще двух лет
с того дня, когда он сидел в этом же зале
с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин поет «Дубинушку». И еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось в отрезок времени — столь ничтожный.
— Я сам был свидетелем, я
ехал рядом
с Бомпаром. И это были действительно рабочие. Ты понимаешь дерзость? Остановить карету посла Франции и кричать в лицо ему: «Зачем даете деньги нашему царю, чтоб он бил нас? У него своих хватит на это».
— Алина? — ненужно переспросил Лютов. — Алина пребывает во французской столице Лютеции и пишет мне оттуда длинные, свирепые письма, — французы ей не нравятся.
С нею Костя Макаров
поехал, Дуняша собирается…
— В общем она — выдуманная фигура, — вдруг сказал Попов, поглаживая, лаская трубку длинными пальцами. — Как большинство интеллигентов. Не умеем думать по исторически данной прямой и все налево скользим. А если направо повернем, так уж до сочинения книг о религиозном значении социализма и даже вплоть до соединения
с церковью… Я считаю, что прав Плеханов: социал-демократы могут — до определенного пункта —
ехать в одном вагоне
с либералами. Ленин прокламирует пугачевщину.
— Ну-с, я
с вами никуда не
поеду, а сейчас же отправляюсь на вокзал и — в Лондон! Проживу там не более недели, вернусь сюда и — кутнем!
— Впрочем, этот термин, кажется, вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно
ехать в одном вагоне
с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и лет сотню проживет благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться жить и работать у варягов. Велика и обильна земля наша, но — засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы не перестроимся — нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.
На четвертые сутки, утром, он
ехал с вокзала к себе домой.
Поехала жена
с Полей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой — в кабинете, вижу, огонь, за столом моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
Самгин торопился изгнать их из памяти, и ему очень не хотелось
ехать к себе, в гостиницу, опасался, что там эти холодные мысли нападут на него
с новой силой.
— Ну, что же, спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: — Вот,
еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной книги. — Петя Струве
с товарищами изготовил. Говорят: сочинение на тему «играй назад!». Он ведь еще в 901 году приглашал «назад к Фихте», так вот… А вместе
с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…