Неточные совпадения
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры; одна из них говорила о том, «Что должен
знать и помнить
рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
— Как падали рабочие-то, а? Действительность, черт… У меня,
знаете, эдакая… светлейшая пустота в голове, а в пустоте мелькают кирпичи, фигурки… детские фигурки.
— Красиво сидит, — шептала Варвара. —
Знаешь, кого я встретила в школе? Дунаева,
рабочий, такой веселый, помнишь? Он там сторож или что-то в этом роде. Не
узнал меня, но это он — нарочно.
И еще раз убеждался в том, как много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации
рабочих кружков, он уже
знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
— Ну, — раздвоились: крестьянская, скажем, партия,
рабочая партия, так! А которая же из них возьмет на себя защиту интересов нации, культуры, государственные интересы? У нас имперское великороссийское дело интеллигенцией не понято, и не заметно у нее желания понять это. Нет, нам необходима третья партия, которая дала бы стране единоглавие, так сказать. А то,
знаете, все орлы, но домашней птицы — нет.
Коротенькими фразами он говорил им все, что
знал о
рабочем движении, подчеркивая его анархизм, рассказывал о грузчиках, казаках и еще о каких-то выдуманных им людях, в которых уже чувствуется пробуждение классовой ненависти.
—
Знаю, — угрюмо отвечал Поярков, — но необходимы люди, способные вести
рабочие кружки.
— За наше благополучие! — взвизгнул Лютов, подняв стакан, и затем сказал, иронически утешая: — Да, да, —
рабочее движение возбуждает большие надежды у некоторой части интеллигенции, которая хочет… ну, я не
знаю, чего она хочет! Вот господин Зубатов, тоже интеллигент, он явно хочет, чтоб
рабочие дрались с хозяевами, а царя — не трогали. Это — политика! Это — марксист! Будущий вождь интеллигенции…
— Там, в Кремле, Гусаров сказал
рабочим речь на тему — долой политику, не верьте студентам, интеллигенция хочет на шее
рабочих проехать к власти и все прочее в этом духе, — сказала Татьяна как будто равнодушно. — А вы откуда
знаете это? — спросила она.
— Кочура этот — еврей? Точно
знаете — не еврей? Фамилия смущает.
Рабочий? Н-да. Однако непонятно мне: как это
рабочий своим умом на самосуд — за обиду мужикам пошел? Наущение со стороны в этом есть как будто бы? Вообще пистолетные эти дела как-то не объясняют себя.
— Любопытнейший выстрел, — говорил Туробоев. — Вы
знаете, что
рабочие решили идти в воскресенье к царю?
Этой части города он не
знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу
рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
— А — зачем? — спросил Гапон. — Там — интеллигенты! Я
знаю, что такое Вольно-экономическое общество, — интеллигенты! — продолжал он, повышая голос. — Я — с
рабочими!
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними, говорил о кочегаре, о
рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, — о старичке этом он говорил гораздо больше, чем
знал о нем.
Он видел, что какие-то разношерстные люди строят баррикады, которые, очевидно, никому не мешают, потому что никто не пытается разрушать их, видел, что обыватель освоился с баррикадами, уже привык ловко обходить их; он
знал, что
рабочие Москвы вооружаются, слышал, что были случаи столкновений
рабочих и солдат, но он не верил в это и солдат на улице не встречал, так же как не встречал полицейских.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а
рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и
знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми,
узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к
рабочим.
— Арестовали, расстреляв на глазах его человек двадцать
рабочих. Вот как-с! В Коломне — черт
знает что было, в Люберцах —
знаешь? На улицах бьют, как мышей.
— Не
знаю. Забастовка — не поможет, наголодались все, устали. Питерские
рабочие препятствуют вывозу товаров из фабричных складов, а нам — что? Посуду перебить? Пожалуйте кушать, — добавил он и вышел.
—
Знал.
Знаю. Студентом был в его кружке, потом он свел меня с
рабочими. Отлично преподавал Маркса, а сам — фантаст. Впрочем, это не мешает ему быть с людями примитивным, как топор. Вообще же парень для драки. — Пробормотав эту характеристику торопливо и как бы устало, Попов высунулся из кресла, точно его что-то ударило по затылку, и спросил...
— Вопрос о путях интеллигенции — ясен: или она идет с капиталом, или против его — с
рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы — бесплодная, гибельная для нее роль… Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, — Андреева, Мережковского и прочих, — черт
знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то…
—
Знаешь, все-таки самое меткое и грозное, что придумано, — это классовая теория и идея диктатуры
рабочего класса.
— Дурочкой считаете меня, да? Я ведь
знаю: вы — не меньшевик. Это Иван качается, мечтает о союзе мелкой буржуазии с
рабочим классом. Но если завтра снова эсеры начнут террор, так Иван будет воображать себя террористом.
«Таким типом, может быть, явился бы человек, гармонически соединяющий в себе Дон-Кихота и Фауста. Тагильский… Чего хочет этот… иезуит? Тем, что он говорил, он, наверное, провоцировал. Хотел
знать количество сторонников большевизма.
Рабочие — если это были действительно
рабочие — не высказались. Может быть, они — единственные большевики в… этой начинке пирога. Елена — остроумна».
— Я,
знаешь, думаю, что у нас рабочие-то за Лениным пойдут, — уж очень соблазнительно ясно доказывает он необходимость диктатуры пролетариата…
— Вот и мы здесь тоже думаем — врут! Любят это у нас — преувеличить правду. К примеру — гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем — зарабатывают больше плотников. А плотники — на них ссылаются, дескать — кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят… Трудно,
знаете, с
рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…
«Их, разумеется, значительно больше, чем фабрично-заводских
рабочих. Это надобно точно
узнать», — решил Клим Иванович, тревожно прислушиваясь, как что-то бурчит в животе, передразнивая гром. Унизительно было каждые полчаса бегать в уборную, прерывая ход важных дум. Но, когда он возвращался на диван, возвращались и мысли.
— После я встречал людей таких и у нас, на Руси,
узнать их — просто: они про себя совсем не говорят, а только о судьбе
рабочего народа.
— Я
знаю их, — угрожающе заявил рыженький подпоручик Алябьев, постукивая палкой в пол, беленький крестик блестел на его рубахе защитного цвета, блестели новенькие погоны, золотые зубы, пряжка ремня, он весь был как бы пронизан блеском разных металлов, и даже голос его звучал металлически. Он встал, тяжело опираясь на палку, и, приведя в порядок медные, длинные усы, продолжал обвинительно: — Это —
рабочие с Выборгской стороны, там все большевики, будь они прокляты!
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот — начались
рабочие стачки против войны —
знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и начнут глодать с ее костей мясо.