Неточные совпадения
У домашних тоже были причины — у каждого
своя — относиться к новорожденному более внимательно, чем к его двухлетнему
брату Дмитрию.
Жарким летним вечером Клим застал отца и
брата в саду, в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и ушел, а отец, смахивая платком капельки слез с брюк
своих, сказал Климу...
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв
свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о
брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Лидия, все еще сердясь на Клима, не глядя на него, послала
брата за чем-то наверх, — Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред ним за
свою выходку.
Клим все-таки пошел в
свою комнату,
брат, пристукивая костылем, сопровождал его и все говорил, с радостью, непонятной Климу и смущавшей его.
Часа через три
брат разбудил его, заставил умыться и снова повел к Премировым. Клим шел безвольно, заботясь лишь о том, чтоб скрыть
свое раздражение. В столовой было тесно, звучали аккорды рояля, Марина кричала, притопывая ногой...
Туробоев усмехнулся. Губы у него были разные, нижняя значительно толще верхней, темные глаза прорезаны красиво, но взгляд их неприятно разноречив, неуловим. Самгин решил, что это кричащие глаза человека больного и озабоченного желанием скрыть
свою боль и что Туробоев человек преждевременно износившийся.
Брат спорил с Нехаевой о символизме, она несколько раздраженно увещевала его...
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату
брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у
своего лица, говорил вполголоса...
Из окна
своей комнаты Клим видел за крышами угрожающе поднятые в небо пальцы фабричных труб; они напоминали ему исторические предвидения и пророчества Кутузова, напоминали остролицего рабочего, который по праздникам таинственно, с черной лестницы, приходил к
брату Дмитрию, и тоже таинственную барышню, с лицом татарки, изредка посещавшую
брата.
— А Томилин из операций
своих исключает и любовь и все прочее. Это,
брат, не плохо. Без обмана. Ты что не зайдешь к нему? Он знает, что ты здесь. Он тебя хвалит: это, говорит, человек независимого ума.
— Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но… что же,
брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью
своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
Ленивенький Тагильский напоминал Самгину
брата Дмитрия тем, что служил для
своих друзей памятной книжкой, где записаны в хорошем порядке различные цифры и сведения.
— Откровенно говоря — я боюсь их. У них огромнейшие груди, и молоком
своим они выкармливают идиотическое племя. Да, да,
брат! Есть такая степень талантливости, которая делает людей идиотами, невыносимо, ужасающе талантливыми. Именно такова наша Русь.
Было ясно, что Дмитрий не только не утратил
своего простодушия, а как будто расширил его. Мужиковатость его казалась естественной и говорила Климу о мягкости характера
брата, о его подчинении среде.
Дмитрий посмотрел на нее, на
брата и, должно быть, сжал зубы, лицо его смешно расширилось, волосы бороды на скулах встали дыбом, он махнул рукою за плечо
свое и, шумно вздохнув, заговорил, поглаживая щеки...
Клим тоже ушел, сославшись на усталость и желая наедине обдумать
брата. Но, придя в
свою комнату, он быстро разделся, лег и тотчас уснул.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на голове
своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как отец и
брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
«Я не думаю, что Иван Акимович оставил завещание, это было бы не в его характере. Но, если б ты захотел — от
своего имени и от имени
брата — ознакомиться с имущественным положением И. А., Тимофей Степанович рекомендует тебе хорошего адвоката». Дальше следовал адрес известного цивилиста.
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее едят? Кому она тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога, что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это,
брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать
свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
Самгин не слушал, углубленно рассматривая
свою речь. Да, он говорил о себе и как будто стал яснее для себя после этого.
Брат — мешал, неприютно мотался в комнате, ворчливо недоумевая...
Слова эти слушают отцы, матери,
братья, сестры, товарищи, невесты убитых и раненых. Возможно, что завтра окраины снова пойдут на город, но уже более густой и решительной массой, пойдут на смерть. «Рабочему нечего терять, кроме
своих цепей».
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас,
брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно
своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
Я,
брат, в
своем классе — белая ворона, и я тебе прямо скажу: не чувствуя внутренней связи со
своей средой, я иногда жалею… даже болею этим…
И вообще,
брат, они так настроены, что если возьмут власть в
свои руки…
— Годится, на всякий случай, — сухо откликнулась она. — Теперь — о делах Коптева, Обоимовой. Предупреждаю: дела такие будут повторяться. Каждый член нашей общины должен, посмертно или при жизни, — это в его воле, — сдавать
свое имущество общине.
Брат Обоимовой был член нашей общины, она — из другой, но недавно ее корабль соединился с моим. Вот и все…
— Прозевал книгу, уже набирают. Достал оттиски первых листов. Прозевал, черт возьми! Два сборничка выпустил, а третий — ускользнул. Теперь,
брат, пошла мода на сборники. От беков, Луначарского, Богданова, Чернова и до Грингмута, монархиста, все предлагают товар мыслишек
своих оптом и в розницу. Ходовой товар. Что будем есть?
— Люди почувствуют себя
братьями только тогда, когда поймут трагизм
своего бытия в космосе, почувствуют ужас одиночества
своего во вселенной, соприкоснутся прутьям железной клетки неразрешимых тайн жизни, жизни, из которой один есть выход — в смерть.
Журналист,
брат революционера, в
свое время заподозренного в провокации, поддержал...