Неточные совпадения
Клим Самгин решил не выходить из комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас придут полотеры. Он взял книгу и перешел в комнату брата. Дмитрия не было, у
окна стоял Туробоев в студенческом сюртуке; барабаня пальцами
по стеклу, он смотрел, как лениво вползает в небо мохнатая туча дыма.
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у
окна, растекалась
по тусклым
стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Редакция помещалась на углу тихой Дворянской улицы и пустынного переулка, который, изгибаясь, упирался в железные ворота богадельни. Двухэтажный дом был переломлен: одна часть его осталась на улице, другая, длиннее на два
окна, пряталась в переулок. Дом был старый, казарменного вида, без украшений
по фасаду, желтая окраска его стен пропылилась, приобрела цвет недубленой кожи, солнце раскрасило
стекла окон в фиолетовые тона, и над полуслепыми
окнами этого дома неприятно было видеть золотые слова: «Наш край».
Стекла окна кропил дождь, капли его стучали
по стеклам, как дитя пальцами. Ветер гудел в трубе. Самгин хотел есть. Слушать бас Дьякона было скучно, а он говорил, глядя под стол...
Дождь вдруг перестал мыть
окно, в небо золотым мячом выкатилась луна; огни станций и фабрик стали скромнее, побледнели,
стекло окна казалось обрызганным каплями ртути.
По земле скользили избы деревень, точно барки
по реке.
На стене,
по стеклу картины, скользнуло темное пятно. Самгин остановился и сообразил, что это его голова, попав в луч света из
окна, отразилась на
стекле. Он подошел к столу, закурил папиросу и снова стал шагать в темноте.
По пути домой он застрял на почтовой станции, где не оказалось лошадей, спросил самовар, а пока собирали чай, неохотно посыпался мелкий дождь, затем он стал гуще, упрямее, крупней, — заиграли синие молнии, загремел гром, сердитым конем зафыркал ветер в печной трубе — и начал хлестать, как из ведра, в
стекла окон.
Появились пешие полицейские, но толпа быстро всосала их, разбросав
по площади; в тусклых
окнах дома генерал-губернатора мелькали, двигались тени, в одном
окне вспыхнул огонь, а в другом, рядом с ним, внезапно лопнуло
стекло, плюнув вниз осколками.
«Страшный человек», — думал Самгин, снова стоя у
окна и прислушиваясь. В
стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей стоят так же, как он, у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть. Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь
по железу.
На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые
стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и
по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая
по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у
окна, прислонясь лбом к холодному
стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила
по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
«Умна, — думал он, идя
по теневой стороне улицы, посматривая на солнечную, где сияли и жмурились
стекла в
окнах каких-то счастливых домов. — Умна и проницательна. Спорить с нею? Бесполезно. И о чем? Сердце — термин физиологический, просторечие приписывает ему различные качества трагического и лирического характера, — она, вероятно, бессердечна в этом смысле».
За
окном все гуще падал снег,
по стеклам окна ползал синеватый дым папиросы, щекотал глаза, раздражал ноздри...
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех
окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная
окнами.
По грязным
стеклам,
по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это
окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик.
По стеклам окна ползал дым папиросы, за
окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.
Наконец он ушел, оставив Самгина утомленным и настроенным сердито. Он перешел в кабинет, сел писать апелляцию
по делу, проигранному им в окружном суде, но не работалось. За
окном посвистывал ветер, он все гуще сорил снегом, снег шаркал
по стеклам, как бы нашептывая холодные, тревожные думы.
Неточные совпадения
Смеркалось; на столе, блистая, // Шипел вечерний самовар, // Китайский чайник нагревая; // Под ним клубился легкий пар. // Разлитый Ольгиной рукою, //
По чашкам темною струею // Уже душистый чай бежал, // И сливки мальчик подавал; // Татьяна пред
окном стояла, // На
стекла хладные дыша, // Задумавшись, моя душа, // Прелестным пальчиком писала // На отуманенном
стекле // Заветный вензель О да Е.
Она была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того, как
по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем
по стеклу окна, у которого стояла, рассеянно наблюдая море.
Толстоногий стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопченными бумагами, занимал весь промежуток между двумя
окнами;
по стенам висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, какие-то анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, [Гуфеланд Христофор (1762–1836) — немецкий врач, автор широко в свое время популярной книги «Искусство продления человеческой жизни».] вензель из волос в черной рамке и диплом под
стеклом; кожаный, кое-где продавленный и разорванный, диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы; на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки, пузырьки; в одном углу стояла сломанная электрическая машина.
Райский с раннего утра сидит за портретом Софьи, и не первое утро сидит он так. Он измучен этой работой. Посмотрит на портрет и вдруг с досадой набросит на него занавеску и пойдет шагать
по комнате, остановится у
окна, посвистит, побарабанит пальцами
по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
Только в одни эти
окна, или порты, по-морскому, и не достигала вода, потому что они были высоко; везде же в прочих местах полупортики были задраены наглухо деревянными заставками, иначе
стекла летят вдребезги и при крене вал за валом вторгается в судно.