Неточные совпадения
Выдумывать
было не легко, но он
понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой, сказал ей...
Было очень трудно
понять, что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать при гостях, Клим спросил дедушку...
— Дурачок! Чтоб не страдать. То
есть — чтоб его, народ, научили жить не страдая. Христос тоже Исаак, бог отец отдал его в жертву народу.
Понимаешь: тут та же сказка о жертвоприношении Авраамовом.
Да, все
было не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это
понимают только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
Клим
понимал, что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет, а остается все таким же, каким
был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
И отходил прочь. Он хотел показать, что его покорность
была только снисхождением умного, что он хочет и умеет
быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто не
понимал, а Борис бойко кричал...
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как
было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым
понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
— Нравится? Нет, — решительно ответил Макаров. — Но в нем
есть нечто раздражающе непонятное мне, и я хочу
понять.
— Физиология учит, что только девять из наших органов находятся в состоянии прогрессивного развития и что у нас
есть органы отмирающие, рудиментарные, —
понимаешь?
— «Победа над идеализмом
была в то же время победой над женщиной». Вот — правда! Высота культуры определяется отношением к женщине, —
понимаешь?
— Ну, ну, — говорил он, усаживаясь на ветхий диван. — Вот как. Да. В Саратове кое-кто
есть. В Самаре какие-то… не
понимаю. Симбирск — как нежилая изба.
Она не плохо, певуче, но как-то чрезмерно сладостно читала стихи Фета, Фофанова, мечтательно
пела цыганские романсы, но романсы у нее звучали обездушенно, слова стихов безжизненно, нечетко, смятые ее бархатным голосом. Клим
был уверен, что она не
понимает значения слов, медленно выпеваемых ею.
Юноша давно уже
понял, что чистенькая постелька у стены
была для этой девушки жертвенником, на котором Рита священнодействовала, неутомимо и почти благоговейно.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался;
было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его
была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но,
поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Клим
был рад уйти; он не
понимал, как держать себя, что надо говорить, и чувствовал, что скорбное выражение лица его превращается в гримасу нервной усталости.
Он
был сконфужен, смотрел на Клима из темных ям под глазами неприятно пристально, точно вспоминая что-то и чему-то не веря. Лидия вела себя явно фальшиво и, кажется, сама
понимала это. Она говорила пустяки, неуместно смеялась, удивляла необычной для нее развязностью и вдруг, раздражаясь, начинала высмеивать Клима...
— Я, разумеется,
понимаю твои товарищеские чувства, но
было бы разумнее отправить этого в больницу. Скандал, при нашем положении в обществе… ты
понимаешь, конечно… О, боже мой!
Клим тоже обрадовался и, чтобы скрыть это, опустил голову. Ему послышалось, что в нем тоже прозвучало торжествующее «Ага!», вспыхнула, как спектр, полоса разноцветных мыслишек и среди них мелькнула линия сочувственных Маргарите. Варавка, должно
быть,
поняв его радость как испуг, сказал несколько утешительных афоризмов...
— Я обвенчалась с отцом, когда мне
было восемнадцать лет, и уже через два года
поняла, что это — ошибка.
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал в ней Маргариту. Встреча не удивила его, он
понял, что должен
был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
В общем все это
было очень интересно, и хотелось
понять: что объединяет этих, столь разнообразных людей?
Да, все это
было интересно, и Клим чувствовал, как возрастает в нем жажда
понять людей.
— Она
будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье.
Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не
понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
—
Понимаете? — спрашивала она, сопровождая каждое слово шлепающим ударом кулака по мягкой ладони. — У него — своя дорога. Он
будет ученым, да! Профессором.
Оборвав фразу, она помолчала несколько секунд, и снова зашелестел ее голос. Клим задумчиво слушал, чувствуя, что сегодня он смотрит на девушку не своими глазами; нет, она ничем не похожа на Лидию, но
есть в ней отдаленное сходство с ним. Он не мог
понять, приятно ли это ему или неприятно.
— Что ж ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. — Молчал, молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя
понять. Конечно,
выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого на уме — у пьяного на языке».
— У нас ухо забито шумом каменных городов, извозчиками, да, да! Истинная, чистая музыка может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен
был глух, но ухо Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его музыка только хаотически собранный материал для музыки. Мусоргский должен
был оглушаться вином, чтоб слышать голос своего гения в глубине души,
понимаете?
— Путаю? — спросил он сквозь смех. — Это только на словах путаю, а в душе все ясно. Ты
пойми: она удержала меня где-то на краю… Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она —
есть!
Клим слушал напряженно, а — не
понимал, да и не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала, прежде чем взять необходимое ей. Так же должно
быть и с Лидией. Не верил он и тому, что говорил Макаров о своем отношении к женщинам, о дружбе с Лидией.
— Уехала в монастырь с Алиной Телепневой, к тетке ее, игуменье. Ты знаешь: она
поняла, что у нее нет таланта для сцены. Это — хорошо. Но ей следует
понять, что у нее вообще никаких талантов нет. Тогда она перестанет смотреть на себя как на что-то исключительное и, может
быть, выучится… уважать людей.
— Ах, оставь! Ты не
понимаешь. Тут не должно
быть болезней, болей, ничего грязного…
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что
есть такое существо — Молчун. Я
понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в человека и опустошит его. Это — холодок такой. В нем исчезает все, все мысли, слова, память, разум — все! Остается в человеке только одно — страх перед собою. Ты
понимаешь?
Это не
было похоже на тоску, недавно пережитую им, это
было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли
были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но не мог и боялся
понять: в чем именно?
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И науку мы не можем
понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика
суть мистика цифр, а проще — колдовство.
— Каши ему дали, зверю, — говорил он, еще понижая голос. Меховое лицо его
было торжественно, в глазах блестела важность и радость. — Каша у нас как можно горячо сварена и — в горшке, а горшок-то надбит,
понимаете эту вещь?
Напевая, Алина ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин
понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
— Я хочу
понять: что же такое современная женщина, женщина Ибсена, которая уходит от любви, от семьи? Чувствует ли она необходимость и силу снова завоевать себе
былое значение матери человечества, возбудителя культуры? Новой культуры?
— Ведь эта уже одряхлела, изжита, в ней
есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые не хотят —
пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
За глаза Клим думал о Варавке непочтительно, даже саркастически, но, беседуя с ним, чувствовал всегда, что человек этот пленяет его своей неукротимой энергией и прямолинейностью ума. Он
понимал, что это ум цинический, но помнил, что ведь Диоген
был честный человек.
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог
понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не
был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Клим Самгин никак не мог
понять свое отношение к Спивак, и это злило его. Порою ему казалось, что она осложняет смуту в нем, усиливает его болезненное состояние. Его и тянуло к ней и отталкивало от нее. В глубине ее кошачьих глаз, в центре зрачка, он подметил холодноватую, светлую иголочку, она колола его как будто насмешливо, а может
быть, зло. Он
был уверен, что эта женщина с распухшим животом чего-то ищет в нем, хочет от него.
—
Есть люди домашние и дикие, я — дикий! — говорил он виновато. — Домашних людей я
понимаю, но мне с ними трудно. Все кажется, что кто-нибудь подойдет ко мне и скажет: иди со мной! Я и пойду, неизвестно куда.
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен
был играть Иудушку Головлева, как
пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде не могла
понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
— Нет. Из двух Успенских — Глеба читал, а что
был еще Николай — впервые слышу. Глеб — сочинитель истерический. Впрочем, я плохо
понимаю беллетристов, романистов и вообще — истов. Неистов я, — усмехнулся он, но сейчас же хмуро сказал...
Ее поведение на этих вечерах
было поведением иностранки, которая, плохо
понимая язык окружающих, напряженно слушает спутанные речи и, распутывая их, не имеет времени говорить сама.
— Учеными доказано, что бог зависит от климата, от погоды. Где климаты ровные, там и бог добрый, а в жарких, в холодных местах — бог жестокий. Это надо
понять. Сегодня об этом поучения не
будет.
Но уже утром он
понял, что это не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично гудели колокола, но — все это
было скучно, потому что «мальчик» существовал. Это ощущалось совершенно ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем, на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он, стоя на коленях пред нею, целовал ее ноги. Какое строгое лицо
было у нее тогда и как удивительно светились ее глаза! Моментами она умеет
быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов…
— Поставят монументы, — убежденно сказал он. — Не из милосердия, — тогда милосердию не
будет места, потому что не
будет наших накожных страданий, — монументы поставят из любви к необыкновенной красоте правды прошлого; ее
поймут и оценят, эту красоту…
— Я думаю, что отношения мужчин и женщин вообще — не добро. Они — неизбежны, но добра в них нет. Дети? И ты, и я
были детьми, но я все еще не могу
понять: зачем нужны оба мы?
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и на улице
было тихо, Клим не
понимал его слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.