Неточные совпадения
Возвращаясь
на парту, Клим видел ряды шарообразных, стриженых голов
с оскаленными
зубами, разноцветные глаза сверкали смехом. Видеть это было обидно до слез.
А
на другой день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай
с пирожными,
с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал
зубы и закрыл глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив глаза, стала рассказывать вполголоса...
Клим испугался, увидев наклонившееся и точно падающее
на него лицо
с обостренными скулами и высунутым вперед, как у собаки, подбородком; схватясь рукою за перила, он тоже медленно стал спускаться вниз, ожидая, что Варавка бросится
на него, но Борис прошел мимо, повторив громче, сквозь
зубы...
Пролежав в комнате Клима четверо суток,
на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова
с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел
зубами, оскаливая их.
— Да, — какие там люди живут? — пробормотал Иноков, сидя
на валике дивана
с толстой сигарой Варавки в
зубах.
Глаза матери светились ярко, можно было подумать, что она немного подкрасила их или пустила капельку атропина. В новом платье, красиво сшитом,
с папиросой в
зубах, она была похожа
на актрису, отдыхающую после удачного спектакля. О Дмитрии она говорила между прочим, как-то все забывая о нем, не договаривая.
Вслед за этим он втолкнул во двор Маракуева, без фуражки,
с растрепанными волосами,
с темным лицом и засохшей рыжей царапиной от уха к носу. Держался Маракуев неестественно прямо, смотрел
на Макарова тусклым взглядом налитых кровью глаз и хрипло спрашивал сквозь
зубы...
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий
на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом,
на глазах бесконечно идущих черных людей
с папиросками в
зубах. Кто-то мохнатый, остановясь
на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Он уже не улыбался, хотя под усами его блестели
зубы, но лицо его окаменело, а глаза остановились
на лице Клима
с таким жестким выражением, что Клим невольно повернулся к нему боком, пробормотав...
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару.
С нелепой быстротой он бросал в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом
зубами и пил содовую воду, подливая в нее херес. Мать, похожая
на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Жена, нагнувшись, подкладывала к ногам его бутылки
с горячей водой. Самгин видел
на белом фоне подушки черноволосую, растрепанную голову, потный лоб, изумленные глаза, щеки, густо заросшие черной щетиной, и полуоткрытый рот, обнаживший мелкие, желтые
зубы.
Через несколько минут он растянулся
на диване и замолчал; одеяло
на груди его волнообразно поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки деревьев, то резало деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел
на крупный, вздернутый нос,
на обнаженные
зубы Стратонова и представлял его в деревне Тарасовке, пред толпой мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече
с таким барином…
Самгину оживление гостя показалось искусственным, но он подумал
с досадой
на себя, что видел Лютова сотню раз, а не заметил кривых
зубов, а — верно, зубы-то кривые! Через пять минут он
с удивлением, но без удовольствия слушал, как Варвара деловито говорит...
За крыльцом, у стены, — молоденький околоточный надзиратель
с папиросой в
зубах, сытенький, розовощекий щеголь; он был похож
на переодетого студента-первокурсника из провинции.
Вход в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением
на бочке из-под цемента сидел рыжебородый человек,
с папиросой в
зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался
на охоту. За баррикадой возились трое людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
Через час Самгин шагал рядом
с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под руку
с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий
на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске
на сизых щеках,
с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом
с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь
зубы под ноги себе.
Клим сообразил, что командует медник, — он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться
на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он — тощий, костлявый,
с кусочками черных
зубов во рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка — его ученик и приемыш. Он жил
на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил петь: «Что ты, суженец, не весел». А надо было петь — сундженец, сундженский казак.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку
с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел
на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что
с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали
зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат;
на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив
зубы, тяжелый рыжий конь, —
на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин
с красным, туго надутым лицом,
с орденами
на груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее
на высоте груди, как священники держат крест.
Он отказался от этих прогулок и потому, что обыватели
с каким-то особенным усердием подметали улицу, скребли железными лопатами панели. Было ясно, что и Варвару терзает тоска. Варвара целые дни возилась в чуланах, в сарае, топала
на чердаке, а за обедом, за чаем говорила, сквозь
зубы, жалобно...
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его
с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив
на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая
зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и
с папиросой в
зубах сел к чайному столу, —
на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна стоял человек в белом
с сигарой в
зубах, другой, в черном,
с галунами, сидел верхом
на стуле, он строго спросил...
Бердников любезно предложил ему сесть рядом, Попов,
с сигарой в
зубах, сел
на переднее сиденье, широко расставив ноги.
Хорошо знакомое пухлое, широкое лицо неузнаваемо, оплыло, щеки, потеряв жир, обвисли, точно у бульдога, и сходство лица
с мордой собаки увеличивалось шерстью
на щеках,
на шее, оскаленными
зубами; растрепанные волосы торчали
на голове клочьями, точно изорванная шапка.
Открыл форточку в окне и, шагая по комнате,
с папиросой в
зубах, заметил
на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил
на ладони. Эти часы подарил ей он. Когда будут прибирать комнату, их могут украсть. Он положил часы в карман своих брюк. Затем, взглянув
на отраженное в зеркале озабоченное лицо свое, открыл сумку. В ней оказалась пудреница, перчатки, записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой браслет, семьдесят три рубля бумажками, целая горсть серебра.
Остаток вечера он провел в мыслях об этой женщине, а когда они прерывались, память показывала темное, острое лицо Варвары,
с плотно закрытыми глазами,
с кривой улыбочкой
на губах, — неплотно сомкнутые
с правой стороны, они открывали три неприятно белых
зуба,
с золотой коронкой
на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи комьев рыжей земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
За спиною Самгина открылась дверь и повеяло крепкими духами. Затем около него явилась женщина среднего роста, в пестром облаке шелка, кружев, в меховой накидке
на плечах, в тяжелой чалме волос, окрашенных в рыжий цвет, румяная,
с задорно вздернутым носом, синеватыми глазами,
с веселой искрой в них. Ее накрашенный рот улыбался, обнажая мелкие мышиные
зубы, вообще она была ослепительно ярка.
Дронов поставил
на его место угрюмого паренька, в черной суконной косоворотке, скуластого,
с оскаленными
зубами, и уже внешний вид его действовал Самгину
на нервы.
Устав бегать, она,
с папиросой в
зубах, ложилась
на кушетку и очень хорошо рассказывала анекдоты, сопровождая звонкую игру голоса быстрым мельканием мелких гримас.
«Умная», — предостерегающе и уже не впервые напомнил себе Клим Иванович; комплимент ее не показался ему особенно лестным, но он был рад видеть Елену. Одетая, по обыкновению, пестро, во что-то шерстяное, мягкое, ловкая, точно котенок. Полулежа
на диване
с папиросой в
зубах, она оживленно рассказывала, прищелкивая пальцами правой руки...
Убедило его в этом напряженное внимание Фроленкова и Денисова, кумовья сидели не шевелясь, застыв в неподвижности до того, что Фроленков, держа в одной руке чайную ложку
с медом, а другой придерживая стакан, не решался отправить ложку в рот, мед таял и капал
на скатерть, а когда безмолвная супруга что-то прошептала ему, он, в ответ ей, сердито оскалил
зубы.
Людей в ресторане становилось все меньше, исчезали одна за другой женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где собрались солидные штатские люди, три офицера и высокий, лысый человек в форме интенданта,
с сигарой в
зубах и
с крестообразной черной наклейкой
на левой щеке.
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом
с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят
на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в
зубах. Рыжий офицер стоял рядом
с Тагильским,
на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
— Я знаю их, — угрожающе заявил рыженький подпоручик Алябьев, постукивая палкой в пол, беленький крестик блестел
на его рубахе защитного цвета, блестели новенькие погоны, золотые
зубы, пряжка ремня, он весь был как бы пронизан блеском разных металлов, и даже голос его звучал металлически. Он встал, тяжело опираясь
на палку, и, приведя в порядок медные, длинные усы, продолжал обвинительно: — Это — рабочие
с Выборгской стороны, там все большевики, будь они прокляты!
— Господа. Его сиятельс… — старик не договорил слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь
зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая,
на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат
с забинтованной шеей, в фуражке, сдвинутой
на правое ухо, рядом
с ним — студент, в автомобиле двое рабочих
с винтовками в руках, штатский в шляпе, надвинутой
на глаза, и толстый, седобородый генерал и еще студент.
На улице стало более шумно, даже прокричали ура, а в ограде — тише.