Неточные совпадения
По дыму из
труб дачи Варавки, по открытым окнам и возне прислуги, Лидия и Алина должны
были понять, что кто-то приехал.
— Камень — дурак. И дерево — дурак. И всякое произрастание — ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных
труб. Так-то. Я допрежде сектантом
был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
Так и простоял Самгин до поры, пока не раздался торжественный звон бесчисленных колоколов. Загремело потрясающее ура тысяч глоток, пронзительно
пели фанфары, ревели
трубы военного оркестра, трещали барабаны и непрерывно звучал оглушающий вопль...
Клим остался, начали
пить красное вино, а потом Лютов и дьякон незаметно исчезли, Макаров начал учиться играть на гитаре, а Клим, охмелев, ушел наверх и лег спать. Утром Макаров, вооруженный медной
трубой, разбудил его.
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее,
были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной
трубе.
Стекла окна кропил дождь, капли его стучали по стеклам, как дитя пальцами. Ветер гудел в
трубе. Самгин хотел
есть. Слушать бас Дьякона
было скучно, а он говорил, глядя под стол...
Рассказывая, она смотрела в угол сада, где, между зеленью,
был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей
трубой; из
трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить о чем-нибудь очень простом, житейском, но не находил о чем; говорила Варвара...
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката
трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что не умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой
трубы. И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще
был недоволен собою, не узнавал себя и даже как бы не верил себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
Потом он должен
был стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная
труба водокачки.
Пейзаж портили красные массы и
трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы рабочих; в будни они
были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или
выпивши, шли они с гармониями, с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких веселых ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Полукругом стояли краснолицые музыканты, неистово дуя в
трубы, медные крики и уханье
труб вливалось в непрерывный, воющий шум города, и вой
был так силен, что казалось, это он раскачивает деревья в садах и от него бегут во все стороны, как встревоженные тараканы, бородатые мужики с котомками за спиною, заплаканные бабы.
На площади лениво толпились празднично одетые обыватели; женщины под зонтиками
были похожи на грибы-мухоморы. Отовсюду вырывались, точно их выбрасывало, запасные, встряхивая котомками, они ошеломленно бежали все в одном направлении, туда, где
пела и ухала медь военных
труб.
Ехали долго, по темным улицам, где ветер
был сильнее и мешал говорить, врываясь в рот. Черные
трубы фабрик упирались в небо, оно имело вид застывшей тучи грязно-рыжего дыма, а дым этот рождался за дверями и окнами трактиров, наполненных желтым огнем. В холодной темноте двигались человекоподобные фигуры, покрикивали пьяные, визгливо
пела женщина, и чем дальше, тем более мрачными казались улицы.
Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В улице
было темно, как в печной
трубе, и казалось, что темноту создает возня двух или трех десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно
быть, именно его уговаривал мягкий басок...
Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в
трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может
быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, — он совершенно ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно
было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом
трубы домов, по снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все
было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Безбедов торчал на крыше, держась одной рукой за
трубу, балансируя помелом в другой; нелепая фигура его в неподпоясанной блузе и широких штанах
была похожа на бутылку, заткнутую круглой пробкой в форме головы.
Дождь сыпался все гуще, пространство сокращалось, люди шумели скупее, им вторило плачевное хлюпанье воды в
трубах водостоков, и весь шум одолевал бойкий торопливый рассказ человека с креслом на голове; половина лица его, приплюснутая тяжестью,
была невидима, виден
был только нос и подбородок, на котором вздрагивала черная, курчавая бороденка.
Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились люди, — дворник Панфил и полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около
трубы, Безбедов и рубил тес. Он
был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от кисти к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
Дождь
был какой-то мягкий, он падал на камни совершенно бесшумно, но очень ясно
был слышен однообразный плеск воды, стекавшей из водосточных
труб, и сердитые шлепки шагов.
Было найдено кое-что свое, и, стоя у окружного суда, Клим Иванович Самгин посмотрел, нахмурясь, вдоль Литейного проспекта и за Неву, где нерешительно, негусто дымили
трубы фабрик. В комнате присяжных поверенных кипел разноголосый спор, человек пять адвокатов, прижав в угол широколицего, бородатого, кричали в лицо ему...
Неточные совпадения
Черт побери,
есть так хочется, и в животе трескотня такая, как будто бы целый полк затрубил в
трубы.
Но солдатики в
трубы трубили, песни
пели, носками сапогов играли, пыль столбом на улицах поднимали и всё проходили, всё проходили.
Левин слушал их и ясно видел, что ни этих отчисленных сумм, ни
труб, ничего этого не
было и что они вовсе не сердились, а что они
были все такие добрые, славные люди, и так всё это хорошо, мило шло между ними.
Но
быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как
трубы провести в городе, где я не живу;
быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, — даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то
есть не так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны
были к любви; но при всем том здесь
было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался, что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали; скрыпки и
трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине.