Неточные совпадения
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова,
тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Один естественник, знакомый мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился.
Тут, брат,
есть что-то…
Три группы людей, поднимавших колокол, охали, вздыхали и рычали. Повизгивал блок, и
что-то тихонько трещало на колокольне, но казалось, что все звуки гаснут и вот сейчас наступит торжественная тишина. Клим почему-то не хотел этого, находя, что
тут было бы уместно языческое ликование, буйные крики и даже что-нибудь смешное.
— Двое суток, день и ночь резал, — говорил Иноков, потирая лоб и вопросительно поглядывая на всех. —
Тут, между музыкальным стульчиком и этой штукой,
есть что-то, чего я не могу понять. Я вообще многого не понимаю.
—
Тут уж
есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит
что-то, а понять невозможно. И на плечах у него как будто не голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил
тут молодой человек, Иноков, даже у меня
был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за собою.
Тут Самгина ударили
чем-то по голове. Он смутно помнил, что
было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его в сани извозчика.
— Тихонько — можно, — сказал Лютов. — Да и кто здесь знает, что такое конституция, с чем ее
едят? Кому она
тут нужна? А слышал ты: будто в Петербурге какие-то хлысты, анархо-теологи, вообще — черти не нашего бога,
что-то вроде цезаропапизма проповедуют? Это, брат, замечательно! — шептал он, наклоняясь к Самгину. — Это — очень дальновидно! Попы, люди чисто русской крови, должны сказать свое слово! Пора. Они — скажут, увидишь!
—
Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно. В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится
быть в центре
чего-то. Но он хорошо чувствовал за радостью жены и ее гостей — страх.
Есть что-то страшное в том, что человек этот обыкновенен, как все
тут, в огнях, в дыму, — страшное в том, что он так же прост, как все люди, и — не похож на людей.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской войны, но помогал и, кажется,
буду помогать людям, которые ее начинают.
Тут у меня
что-то неладно. Не согласен я с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он
тут затевает
что-то против меня, может
быть, хочет голубятню поджечь. На днях в манеже
был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
— Толстой-то, а? В мое время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его
были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен
был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур
тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо
чего-то болит… Прошу…
Вернувшись в этот день домой, Левин испытывал радостное чувство того, что неловкое положение кончилось и кончилось так, что ему не пришлось лгать. Кроме того, у него осталось неясное воспоминание о том, что то, что говорил этот добрый и милый старичок, было совсем не так глупо, как ему показалось сначала, и что
тут что-то есть такое, что нужно уяснить.
Неточные совпадения
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось
что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но
есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего
будет". Да; это
был тоже бред, или, лучше сказать,
тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— Должно дома, — сказал мужик, переступая босыми ногами и оставляя по пыли ясный след ступни с пятью пальцами. — Должно дома, — повторил он, видимо желая разговориться. — Вчера гости еще приехали. Гостей — страсть…. Чего ты? — Он обернулся к кричавшему ему
что-то от телеги парню. — И то! Даве
тут проехали все верхами жнею смотреть. Теперь должно дома. А вы чьи
будете?..
И потом Свияжский (он
был тут же) тоже
что-то сказал так красиво и благородно.
Вдруг она пробежала мимо меня,
напевая что-то другое, и, прищелкивая пальцами, вбежала к старухе, и
тут начался между ними спор.
На это Плюшкин
что-то пробормотал сквозь губы, ибо зубов не
было, что именно, неизвестно, но, вероятно, смысл
был таков: «А побрал бы тебя черт с твоим почтением!» Но так как гостеприимство у нас в таком ходу, что и скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил
тут же несколько внятнее: «Прошу покорнейше садиться!»