Неточные совпадения
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему
уже не нравились такие демонстрации ума его, он сам находил ответы свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве,
видя, что она приятна отцу, но
уже чувствовал в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
Он смущался и досадовал,
видя, что девочка возвращает его к детскому, глупенькому, но он не мог, не умел убедить ее в своей значительности; это было
уже потому трудно, что Лида могла говорить непрерывно целый час, но не слушала его и не отвечала на вопросы.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это
видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и
уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Это — зачеркни, — приказывала мать и величественно шла из одной комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим
видел, что Лида Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему
уже хотелось спросить девочку...
Он
видел себя умнее всех в классе, он
уже прочитал не мало таких книг, о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было
видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так
уж завидна, как это казалось.
Теперь Клим слушал учителя не очень внимательно, у него была своя забота: он хотел встретить детей так, чтоб они сразу
увидели — он
уже не такой, каким они оставили его.
Клим слушал с напряженным интересом, ему было приятно
видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова была еще не знакома Климу, хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и
уже знал, что героиня романа — Лидия.
Досадно было слышать, как Дронов лжет, но,
видя, что эта ложь делает Лидию героиней гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и глаза некоторых смотрели с той странной печалью, которая была
уже знакома Климу по фарфоровым глазам Томилина.
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он
увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором
уже не было места брезгливости.
Клим тоже находил в Лидии ненормальное; он даже стал несколько бояться ее слишком пристального, выпытывающего взгляда, хотя она смотрела так не только на него, но и на Макарова. Однако Клим
видел, что ее отношение к Макарову становится более дружелюбным, а Макаров говорит с нею
уже не так насмешливо и задорно.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было
уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не
видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что
уже не
видит себя. Каждый человек, как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают его в песок слов. Это — угнетало, раздражало. Сегодня он был именно в таком настроении.
Видя эту площадь, Клим вспоминал шумный университет и студентов своего факультета — людей, которые учились обвинять и защищать преступников. Они
уже и сейчас обвиняли профессоров, министров, царя. Самодержавие царя защищали люди неяркие, бесталанно и робко; их было немного, и они тонули среди обвинителей.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать
видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он
уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
Вдруг на опушке леса из-за небольшого бугра показался огромным мухомором красный зонтик, какого не было у Лидии и Алины, затем под зонтиком Клим
увидел узкую спину женщины в желтой кофте и обнаженную, с растрепанными волосами, острую голову Лютова.
— Из этой штуки можно сделать много различных вещей. Художник вырежет из нее и черта и ангела. А, как
видите, почтенное полено это
уже загнило, лежа здесь. Но его еще можно сжечь в печи. Гниение — бесполезно и постыдно, горение дает некоторое количество тепла. Понятна аллегория? Я — за то, чтоб одарить жизнь теплом и светом, чтоб раскалить ее.
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. —
Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно платить людям честной медью. Да и — так ли
уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
— Вот —
видишь? Я же говорю: это — органическое!
Уже в мифе о сотворении женщины из ребра мужчины совершенно очевидна ложь, придуманная неискусно и враждебно. Создавая эту ложь, ведь
уже знали, что женщина родит мужчину и что она родит его для женщины.
— Ведь эта
уже одряхлела, изжита, в ней есть даже что-то безумное. Я не могу поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я
вижу таких женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
— Это
уже безжалостно со стороны властей.
Видят, что человек умирает, а все-таки держат в тюрьме.
Минутами Самгину казалось, что его вместилище впечатлений — то, что называют душой, — засорено этими мудрствованиями и всем, что он знал,
видел, — засорено на всю жизнь и так, что он
уже не может ничего воспринимать извне, а должен только разматывать тугой клубок пережитого.
Поглощенный наблюдениями, Клим Самгин
видел себя в стороне от всех, но это
уже не очень обижало.
Самгин почувствовал себя на крепких ногах. В слезах Маракуева было нечто глубоко удовлетворившее его, он
видел, что это слезы настоящие и они хорошо объясняют уныние Пояркова, утратившего свои аккуратно нарубленные и твердые фразы, удивленное и виноватое лицо Лидии, закрывшей руками гримасу брезгливости, скрип зубов Макарова, — Клим
уже не сомневался, что Макаров скрипел зубами, должен был скрипеть.
— Знаешь, — слышал Клим, — я
уже давно не верю в бога, но каждый раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное,
вижу злое, — вспоминаю о нем. Странно? Право, не знаю: что со мной будет?
И — остановился,
видя, что девушка, закинув руки за голову, смотрит на него с улыбкой в темных глазах, — с улыбкой, которая снова смутила его, как давно
уже не смущала.
— Кучер Михаил кричит на людей, а сам не
видит, куда нужно ехать, и всегда боишься, что он задавит кого-нибудь. Он
уже совсем плохо
видит. Почему вы не хотите полечить его?
Аккуратный старичок ходил вооруженный дождевым зонтом, и Самгин отметил, что он тыкает концом зонтика в землю как бы со сдерживаемой яростью, а на людей смотрит
уже не благожелательно, а исподлобья, сердито, точно он всех
видел виноватыми в чем-то перед ним.
«Почти старик
уже. Он не
видит, что эти люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он должен бы для всех этих людей быть ближе, понятнее студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые спросил себя: не тем ли Дьякон особенно неприятен, что он, коренной русский церковник, сочувствует революционерам?
Как-то в праздник, придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было
видеть, что в двуцветных вихрах медика
уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о том же — о женщине — и, очевидно, не мог
уже говорить ни о чем другом.
Он
видел, что Макаров
уже не тот человек, который ночью на террасе дачи как бы упрашивал, умолял послушать его домыслы. Он держался спокойно, говорил уверенно. Курил меньше, но, как всегда, дожигал спички до конца. Лицо его стало жестким, менее подвижным, и взгляд углубленных глаз приобрел выражение строгое, учительное. Маракуев, покраснев от возбуждения, подпрыгивая на стуле, спорил жестоко, грозил противнику пальцем, вскрикивал...
Клим с удовольствием
видел, что Маракуев проигрывает в глазах Варвары, которая пеняла
уже, что Макаров не порицает женщину, и смотрела на него сочувственно, а друга своего нетерпеливо уговаривала...
— И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, — всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза его, а он — о Канте и Лапласе, о граните, об амебах. Ну,
вижу, что я для него тоже нуль, да еще и несуществующий какой-то нуль. А я
уж так влюбилась, что хоть в море прыгать.
Через полчаса Самгин
увидел Любовь Сомову совершенно другим человеком. Было ясно, что она давно
уже знает Маракуева и между ними существуют отношения воинственные. Сомова встретила студента задорным восклицанием...
Лидия заняла комнату, соседнюю с Алиной, и в щель неприкрытой двери Самгин
видел, что она и
уже прибежавшая Сомова торопливо открывают чемодан.
В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин
видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти
уже отучил ее своими насмешками. Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в глаза ее.
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно
видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему
уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
Учился он автоматически, без увлечения,
уже сознавая, что сделал ошибку, избрав юридический факультет. Он не представлял себя адвокатом, произносящим речи в защиту убийц, поджигателей, мошенников. У него вообще не было позыва к оправданию людей, которых он
видел выдуманными, двуличными и так или иначе мешавшими жить ему, человеку своеобразного духовного строя и даже как бы другой расы.
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в глазах Самгина, он
уже не мало
видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.
В этот день его желание вернуться к себе самому было особенно напряженно, ибо он, вот
уже несколько дней,
видел себя рекрутом, который неизбежно должен отбывать воинскую повинность.
И не одну сотню раз Клим Самгин
видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое,
видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу цвета кровельного железа, что можно было думать: за нею
уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
— Нет! — сказала она, тоже улыбаясь, прикрыв нижнюю часть лица книгой так, что Самгин
видел только глаза ее, очень блестевшие. Сидела она в такой напряженной позе, как будто
уже решила встать.
С Климом он поздоровался так, как будто вчера
видел его и вообще Клим давно
уже надоел ему. Варваре поклонился церемонно и почему-то закрыв глаза. Сел к столу, подвинул Вере Петровне пустой стакан; она вопросительно взглянула в измятое лицо доктора.
Он мог бы не говорить этого, череп его блестел, как тыква, окропленная росою. В кабинете редактор вытер лысину, утомленно сел за стол, вздохнув, открыл средний ящик стола и положил пред Самгиным пачку его рукописей, — все это, все его жесты Клим
видел уже не раз.
— Вот
видишь: труд грузчиков вовсе не так
уж тяжел, как об этом принято думать.
— Я понимаю: ты — умный, тебя раздражает, что я не умею рассказывать. Но — не могу я! Нет же таких слов! Мне теперь кажется, что я
видела этот сон не один раз, а — часто. Еще до рождения
видела, — сказала она,
уже улыбаясь. — Даже — до потопа!
— Господа — протестуйте! Вы
видите —
уже бьют! Ведь это — наши дети… надежда страны, господа!
Самгин
видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он
уже хотел выбраться из толпы, идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади, лицом к лицу с полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты «Наш край».
Видел он также, что этот человек в купеческом сюртуке ничем, кроме косых глаз, не напоминает Лютова-студента, даже строй его речи стал иным, — он
уже не пользовался церковнославянскими словечками, не щеголял цитатами, он говорил по-московски и простонародно.
Он
видел, что Варвара особенно отличает Нифонта Кумова, высокого юношу, с головой, некрасиво удлиненной к затылку, и
узким, большеносым лицом в темненьком пухе бороды и усов.