Неточные совпадения
— Я тоже слабенькая, — обиженно заявила Люба Клоун, но Туробоев, завязав себе
глаза,
уже бросался ловить.
Не желая, чтоб она увидала по
глазам его, что он ей не верит, Клим закрыл
глаза. Из книг, из разговоров взрослых он
уже знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына.
Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми
глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Он
уже научился не только зорко подмечать в людях смешное и глупое, но искусно умел подчеркнуть недостатки одного в
глазах другого.
Черные
глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев
уже уехал в школу.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из
глаз, ему захотелось убежать в сад, на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там
уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Он перевелся из другого города в пятый класс;
уже третий год, восхищая учителей успехами в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые
глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя
уже поросла темным пухом.
Досадно было слышать, как Дронов лжет, но, видя, что эта ложь делает Лидию героиней гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и
глаза некоторых смотрели с той странной печалью, которая была
уже знакома Климу по фарфоровым
глазам Томилина.
Она стала угловатой, на плечах и бедрах ее высунулись кости, и хотя
уже резко обозначились груди, но они были острые, как локти, и неприятно кололи
глаза Клима; заострился нос, потемнели густые и строгие брови, а вспухшие губы стали волнующе яркими.
Ему очень хотелось сказать Лидии что-нибудь значительное и приятное, он
уже несколько раз пробовал сделать это, но все-таки не удалось вывести девушку из глубокой задумчивости. Черные
глаза ее неотрывно смотрели на реку, на багровые тучи. Клим почему-то вспомнил легенду, рассказанную ему Макаровым.
Но Клим
уже не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями в впадинах глубоко посаженных
глаз.
Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно,
уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».
О Макарове
уже нельзя было думать, не думая о Лидии. При Лидии Макаров становится возбужденным, говорит громче, более дерзко и насмешливо, чем всегда. Но резкое лицо его становится мягче,
глаза играют веселее.
За нею
уже ухаживал седой артиллерист, генерал, вдовец, стройный и красивый, с умными
глазами, ухаживал товарищ прокурора Ипполитов, маленький человечек с черными усами на смуглом лице, веселый и ловкий.
Однажды, придя к учителю, он был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица своего. Ей было
уже лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь
глазами овцы, сказала...
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я
уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее
глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по
глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо
узким и острым, но Самгин
уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее
глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Девушка так быстро шла, как будто ей необходимо было устать, а Клим испытывал желание забиться в сухой, светлый угол и
уже там подумать обо всем, что плыло перед
глазами, поблескивая свинцом и позолотой, рыжей медью и бронзой.
Туробоев, закурив папиросу о свой же окурок, поставил его в ряд шести других,
уже погасших. Туробоев был нетрезв, его волнистые, негустые волосы встрепаны, виски потны, бледное лицо побурело, но
глаза, наблюдая за дымящимся окурком, светились пронзительно. Кутузов смотрел на него взглядом осуждающим. Дмитрий, полулежа на койке, заговорил докторально...
Она
уже не шептала, голос ее звучал довольно громко и был насыщен гневным пафосом. Лицо ее жестоко исказилось, напомнив Климу колдунью с картинки из сказок Андерсена. Сухой блеск
глаз горячо щекотал его лицо, ему показалось, что в ее взгляде горит чувство злое и мстительное. Он опустил голову, ожидая, что это странное существо в следующую минуту закричит отчаянным криком безумной докторши Сомовой...
Проснулся он с тяжестью в голове и смутным воспоминанием о какой-то ошибке, о неосторожности, совершенной вчера. Комнату наполнял неприятно рассеянный, белесоватый свет солнца, спрятанного в бескрасочной пустоте за окном. Пришел Дмитрий, его мокрые, гладко причесанные волосы казались жирно смазанными маслом и уродливо обнажали красноватые
глаза, бабье, несколько опухшее лицо.
Уже по унылому взгляду его Клим понял, что сейчас он услышит нечто плохонькое.
Она стала молчаливее и говорила
уже не так жарко, не так цветисто, как раньше. Ее нежность стала приторной, в обожающем взгляде явилось что-то блаженненькое. Взгляд этот будил в Климе желание погасить его полуумный блеск насмешливым словом. Но он не мог поймать минуту, удобную для этого; каждый раз, когда ему хотелось сказать девушке неласковое или острое слово,
глаза Нехаевой, тотчас изменяя выражение, смотрели на него вопросительно, пытливо.
— Ты очень, очень возмужал, — говорила Вера Петровна, кажется,
уже третий раз. — У тебя даже
глаза стали темнее.
На лице, сильно похудевшем, сердито шевелился красный, распухший носик, раздраженно поблескивали
глаза, они стали светлее, холодней и
уже не так судорожно бегали, как это помнил Клим.
Он был очень недоволен этой встречей и самим собою за бесцветность и вялость, которые обнаружил, беседуя с Дроновым. Механически воспринимая речи его, он старался догадаться: о чем вот
уж три дня таинственно шепчется Лидия с Алиной и почему они сегодня внезапно уехали на дачу? Телепнева встревожена, она, кажется, плакала, у нее усталые
глаза; Лидия, озабоченно ухаживая за нею, сердито покусывает губы.
Он остановился, вслушиваясь, но
уже не мог разобрать слов. И долго, до боли в
глазах, смотрел на реку, совершенно неподвижную во тьме, на тусклые отражения звезд.
Лютов
уже хохотал неистово, закрыв
глаза, вскинув голову, содрогаясь; в его выгнутом кадыке точно стекло звенело.
Но
уже утром он понял, что это не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично гудели колокола, но — все это было скучно, потому что «мальчик» существовал. Это ощущалось совершенно ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем, на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он, стоя на коленях пред нею, целовал ее ноги. Какое строгое лицо было у нее тогда и как удивительно светились ее
глаза! Моментами она умеет быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов…
Глаза его
уже не показались Климу такими огромными, как вчера, нет, это довольно обыкновенные, жидкие и мутные
глаза пожилого пьяницы.
И — остановился, видя, что девушка, закинув руки за голову, смотрит на него с улыбкой в темных
глазах, — с улыбкой, которая снова смутила его, как давно
уже не смущала.
Она не укрощалась, хотя сердитые огоньки в ее
глазах сверкали как будто
уже менее часто. И расспрашивала она не так назойливо, но у нее возникло новое настроение. Оно обнаружилось как-то сразу. Среди ночи она, вскочив с постели, подбежала к окну, раскрыла его и, полуголая, села на подоконник.
Сегодня она была особенно похожа на цыганку: обильные, курчавые волосы, которые она никогда не могла причесать гладко, суховатое, смуглое лицо с горячим взглядом темных
глаз и длинными ресницами, загнутыми вверх, тонкий нос и гибкая фигура в юбке цвета бордо,
узкие плечи, окутанные оранжевой шалью с голубыми цветами.
— Беспутнейший человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб,
глаза и говоря
уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
Часы осенних вечеров и ночей наедине с самим собою, в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала на себя все и всякие слова, эти часы очень поднимали Самгина в его
глазах. Он
уже начинал думать, что из всех людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый
уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми
глазами смотрел на женщину, сидевшую у окна; женщина читала письмо, на столе пред нею стоял кофейник, лежала пачка книг в ремнях.
Как-то в праздник, придя к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика
уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках.
Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о том же — о женщине — и, очевидно, не мог
уже говорить ни о чем другом.
Он видел, что Макаров
уже не тот человек, который ночью на террасе дачи как бы упрашивал, умолял послушать его домыслы. Он держался спокойно, говорил уверенно. Курил меньше, но, как всегда, дожигал спички до конца. Лицо его стало жестким, менее подвижным, и взгляд углубленных
глаз приобрел выражение строгое, учительное. Маракуев, покраснев от возбуждения, подпрыгивая на стуле, спорил жестоко, грозил противнику пальцем, вскрикивал...
Клим с удовольствием видел, что Маракуев проигрывает в
глазах Варвары, которая пеняла
уже, что Макаров не порицает женщину, и смотрела на него сочувственно, а друга своего нетерпеливо уговаривала...
— Да, голубчик, я влюбчива, берегись, — сказала она, подвинувшись к нему вместе со стулом, и торопливо, порывисто, как раздевается очень уставший человек, начала рассказывать: — У меня
уже был несчастный роман, — усмехнулась она, мигая,
глаза ее как будто потемнели.
— И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, — всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые
глаза его, а он — о Канте и Лапласе, о граните, об амебах. Ну, вижу, что я для него тоже нуль, да еще и несуществующий какой-то нуль. А я
уж так влюбилась, что хоть в море прыгать.
Он
уже не улыбался, хотя под усами его блестели зубы, но лицо его окаменело, а
глаза остановились на лице Клима с таким жестким выражением, что Клим невольно повернулся к нему боком, пробормотав...
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом —
глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше
уж пускай другие плачут!
В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти
уже отучил ее своими насмешками. Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в
глаза ее.
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что
глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему
уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же
глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
Глаза его, в которых застыл тупой испуг, его низкий лоб, густые волосы, обмазавшие череп его, как смола, тяжелая челюсть, крепко сжатые губы — все это крепко въелось в память Самгина, и на следующих процессах он
уже в каждом подсудимом замечал нечто сходное с отцеубийцей.
Ее серые
глаза снова и
уже сильнее покраснели, но она улыбалась, обнажив очень плотно составленные мелкие и белые зубы.
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в
глазах Самгина, он
уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.
«Побывав на сцене, она как будто стала проще», — подумал Самгин и начал говорить с нею в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро заметил, что это не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше,
уже нельзя, она не принимает его шуточек, протестует против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет
глаза ресницами и — молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив подумать...
И, когда запели следующий куплет, он третий раз провыл, но
уже тенором, закатив
глаза...
— Нет! — сказала она, тоже улыбаясь, прикрыв нижнюю часть лица книгой так, что Самгин видел только
глаза ее, очень блестевшие. Сидела она в такой напряженной позе, как будто
уже решила встать.
С Климом он поздоровался так, как будто вчера видел его и вообще Клим давно
уже надоел ему. Варваре поклонился церемонно и почему-то закрыв
глаза. Сел к столу, подвинул Вере Петровне пустой стакан; она вопросительно взглянула в измятое лицо доктора.