Неточные совпадения
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из глаз, ему
захотелось убежать в сад, на двор, спрятаться; он подошел
к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил
к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Климу
хотелось пойти за Лидией, поспорить с ней, но Варавка, устав хохотать, обратился
к нему и, сытым голосом, заговорил о школе...
Эти размышления позволяли Климу думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия
к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже
хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
Каждый раз после свидания с Ритой Климу
хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой, а Клим понимал, что он не может гордиться своим первым романом.
К тому же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
Решил, но — задумался; внезапному желанию идти
к Маргарите мешало чувство какой-то неловкости, опасение, что он, не стерпев, спросит ее о Дронове и вдруг окажется, что Дронов говорил правду. Этой правды не
хотелось.
Но, когда он видел ее пред собою не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес
к ней;
хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она думает, о чем говорит с Алиной, с отцом,
хотелось уличить ее в чем-то.
«И это — все?» — подумал Клим, обращаясь
к Лидии, — подумать
хотелось злорадно, а подумалось грустно.
Идти
к ней вечером — не
хотелось, но он сообразил, что, если не пойдет, она явится сама и, возможно, чем-нибудь скомпрометирует его в глазах брата, нахлебников, Марины.
Работы у него не было, на дачу он не собирался, но ему не
хотелось идти
к Томилину, и его все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он будет искать частых встреч и вообще мешать жить.
Клим устал от доктора и от любопытства, которое мучило его весь день.
Хотелось знать: как встретились Лидия и Макаров, что они делают, о чем говорят? Он тотчас же решил идти туда,
к Лидии, но, проходя мимо своей дачи, услышал голос Лютова...
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение
к жизни,
к людям? Он не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу. Тяжелый туман наполнял голову,
хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех
к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему
захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки
хочется подойти
к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
Уже не один раз он замечал, что
к нему возвращается робость пред Лидией, и почти всегда вслед за этим ему
хотелось резко оборвать ее, отомстить ей за то, что он робеет пред нею.
Он понял, что это нужно ей, и ему
хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались
к заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги. В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему
захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел
к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
— Тоже вот и Любаша: уж как ей
хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди
к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
— Древняя история… Подожди, — сказала Любаша, наклоняясь
к нему. — Что это как ты странно говоришь? Подразнить меня
хочется?
Ему уже
хотелось сказать Варваре какое-то необыкновенное и решительное слово, которое еще более и окончательно приблизило бы ее
к нему. Такого слова Самгин не находил. Может быть, оно было близко, но не светилось, засыпанное множеством других слов.
— Конечно, мужик у нас поставлен неправильно, — раздумчиво, но уверенно говорил Митрофанов. — Каждому человеку
хочется быть хозяином, а не квартирантом. Вот я, например, оклею комнату новыми обоями за свой счет, а вы, как домохозяева, скажете мне: прошу очистить комнату. Вот какое скучное положение у мужика, от этого он и ленив
к жизни своей. А поставьте его на собственную землю, он вам маком расцветет.
Ему
хотелось петь громко, торжественно, как поют в церкви. И чтоб из своей комнаты вышла Варвара, одетая в светлое, точно
к венцу.
Самгин незаметно подвигался
к двери; ему не
хотелось встречи с Кутузовым, а того более — с Поярковым и Дунаевым. В комнате снова бурно закричали, кто-то возмутился...
Самгин сел, пытаясь снять испачканный ботинок и боясь испачкать руки. Это напомнило ему Кутузова. Ботинок упрямо не слезал с ноги, точно прирос
к ней. В комнате сгущался кисловатый запах. Было уже очень поздно, да и не
хотелось позвонить, чтоб пришел слуга, вытер пол. Не
хотелось видеть человека, все равно — какого.
— Пожалуй, я его… понимаю! Когда меня выгнали из гимназии, мне очень
хотелось убить Ржигу, — помните? — инспектор. Да. И после нередко
хотелось… того или другого. Я — не злой, но бывают припадки ненависти
к людям. Мучительно это…
Хотелось, чтобы все быстрее шло
к своему концу.
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел
к окну. В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел
к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не
хотелось.
Именно об этом человеке не
хотелось думать, потому что думать о нем — унизительно. Опухоль заболела, вызывая ощущение, похожее на позыв
к тошноте. Клим Самгин, облокотясь на стол, сжал виски руками.
Самгину
хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся
к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а все остальные люди той части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе
к рабочим.
Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и
хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился
к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
Он встал, подошел
к двери, повернул ключ в замке, посмотрел на луну, — ярко освещая комнату, она была совершенно лишней,
хотелось погасить ее.
Осторожно, не делая резких движений, Самгин вынул портсигар, папиросу, — спичек в кармане не оказалось, спички лежали на столе. Тогда он, спрятав портсигар, бросил папиросу на стол и сунул руки в карманы. Стоять среди комнаты было глупо, но двигаться не
хотелось, — он стоял и прислушивался
к непривычному ощущению грустной, но приятной легкости.
— Да, пожалуйста, я вас очень прошу, — слишком громко сказал Турчанинов, и у него покраснели маленькие уши без мочек, плотно прижатые
к черепу. — Я потерял правильное отношение
к пространству, — сконфуженно сказал он, обращаясь
к Марине. — Здесь все кажется очень далеким и
хочется говорить громко. Я отсутствовал здесь восемь лет.
Идти
к Безбедову не
хотелось, не идти — было бы невежливо, он закурил и вошел.
— А
хотелось бы понять, — добавил Самгин. — У меня
к тебе сложилось отношение, которое… требует ясности…
Он машинально перевел полицейскому слова записки и подвинулся
к двери, очень
хотелось уйти, но полицейский стоял в двери и рычал все более громко, сердито, а Дуняша уговаривала его...
«Какой человек?» — спросил себя Клим, но искать ответа не
хотелось, а подозрительное его отношение
к Бердникову исчезало. Самгин чувствовал себя необычно благодушно, как бы отдыхая после длительного казуистического спора с назойливым противником по гражданскому процессу.
Самгин слушал рассеянно и пытался окончательно определить свое отношение
к Бердникову. «Попов, наверное, прав: ему все равно, о чем говорить». Не
хотелось признать, что некоторые мысли Бердникова новы и завидно своеобразны, но Самгин чувствовал это. Странно было вспомнить, что этот человек пытался подкупить его, но уже являлись мотивы, смягчающие его вину.
Самгин торопился изгнать их из памяти, и ему очень не
хотелось ехать
к себе, в гостиницу, опасался, что там эти холодные мысли нападут на него с новой силой.
Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин, пользуясь паузой, попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые не могли бы вызвать спора. Но необходимые фразы не являлись, и думать о Дронове, определять его отношение
к прочитанному — не
хотелось. Было бы хорошо, если б этот пошляк и нахал ушел, провалился сквозь землю, вообще — исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то очень важным думам Самгина о себе.
— Давайте отнесемся
к факту просто. Он ни
к чему не обязывает нас, ничем не стесняет, да?
Захочется — повторим, не
захочется — забудем? Идет?
Я встречала его довольно часто,
хотелось попасть в театр
к нему.
Самгину тоже
хотелось уйти, его тревожила возможность встречи с Бердниковым, но Елена мешала ему. Раньше чем он успел изложить ей причины, почему не может ехать на острова, —
к соседнему столу торопливо подошел светлокудрый, румянощекий юноша и вполголоса сказал что-то.
Ему
хотелось знать все это раньше, чем он встретит местных представителей Союза городов,
хотелось явиться
к ним человеком осведомленным и способным работать независимо от каких-то, наверное, подобных ему.