Неточные совпадения
Было очень трудно понять, что такое народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял
читать при гостях, Клим спросил дедушку...
Такие добавления к науке нравились мальчику больше, чем сама наука, и лучше запоминались им, а Томилин
был весьма щедр на добавления. Говорил он, как бы
читая написанное на потолке, оклеенном глянцевитой, белой, но уже сильно пожелтевшей бумагой, исчерченной сетью трещин.
Была у Дмитрия толстая тетрадь в черной клеенчатой обложке, он записывал в нее или наклеивал вырезанные из газет забавные ненужности, остроты, коротенькие стишки и
читал девочкам, тоже как-то недоверчиво, нерешительно...
Но, хотя он говорил шутя, глаза его
были грустны, беспокойно мигали, холеная борода измята. Он очень старался развеселить Клима,
читал тоненьким голосом стишки...
Она
была миленькая, точно картинка с коробки конфект. Ее круглое личико, осыпанное локонами волос шоколадного цвета, ярко разгорелось, синеватые глаза сияли не по-детски лукаво, и, когда она, кончив
читать, изящно сделала реверанс и плавно подошла к столу, — все встретили ее удивленным молчанием, потом Варавка сказал...
Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для себя он считал такой роман невозможным,
будучи уверен, что юноша, который носит очки и
читает серьезные книги, должен
быть смешон в роли влюбленного.
Она не плохо, певуче, но как-то чрезмерно сладостно
читала стихи Фета, Фофанова, мечтательно
пела цыганские романсы, но романсы у нее звучали обездушенно, слова стихов безжизненно, нечетко, смятые ее бархатным голосом. Клим
был уверен, что она не понимает значения слов, медленно выпеваемых ею.
— Я —
читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная
есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
Вполголоса, растягивая гласные, она начала
читать стихи;
читала напряженно, делая неожиданные паузы и дирижируя обнаженной до локтя рукой. Стихи
были очень музыкальны, но неуловимого смысла; они говорили о девах с золотыми повязками на глазах, о трех слепых сестрах. Лишь в двух строках...
Ночью он
прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей
быть жестокими в любви, он спросил себя...
— То
есть — как это —
читаете?
Читали?
В лесу, на холме, он выбрал место, откуда хорошо видны
были все дачи, берег реки, мельница, дорога в небольшое село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач, сел на песок под березами и развернул книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но
читать мешало солнце, а еще более — необходимость видеть, что творится там, внизу.
— Нет. Из двух Успенских — Глеба
читал, а что
был еще Николай — впервые слышу. Глеб — сочинитель истерический. Впрочем, я плохо понимаю беллетристов, романистов и вообще — истов. Неистов я, — усмехнулся он, но сейчас же хмуро сказал...
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не
было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это
было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и
читал, прихлебывая крепкий чай.
—
Прочти «Гигиену брака»,
есть такая книжка, или возьми учебник акушерства.
— Как это странно! — тихо заговорила она, глядя в лицо его и мигая. — Я
была уверена, что сказала тебе… что
читала письмо Алины… Ты не забыл?..
— Разве ты со зла советовал мне
читать «Гигиену брака»? Но я не
читала эту книгу, в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня
есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне казалось, что я найду в тебе человека, который поможет… впрочем, я не знаю, чего ждала от тебя.
Голос
был бабий, но нельзя
было подумать, что стихи
читает старуха.
— Стихи? Ваши стихи? — тоже удивленно спросил он, сняв очки. — Я
читал ей только одно, очень оригинальное по форме стихотворение, но оно
было без подписи. Подпись — оторвана.
Странно и обидно
было видеть, как чужой человек в мундире удобно сел на кресло к столу, как он выдвигает ящики, небрежно вытаскивает бумаги и
читает их, поднося близко к тяжелому носу, тоже удобно сидевшему в густой и, должно
быть, очень теплой бороде.
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: — Кое-что
прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например: о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали писать; смеялся я,
читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом,
поет басом» — каково?
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно
ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел на женщину, сидевшую у окна; женщина
читала письмо, на столе пред нею стоял кофейник, лежала пачка книг в ремнях.
— Впрочем — ничего я не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а
петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов
читает и мучается какими-то спазмами в животе.
Самой интересной страницей газеты
была четвертая: на ней Клим
читал...
Он сел и начал разглаживать на столе измятые письма. Третий листок он
прочитал еще раз и, спрятав его между страниц дневника, не спеша начал разрывать письма на мелкие клочки. Бумага
была крепкая, точно кожа. Хотел разорвать и конверт, но в нем оказался еще листок тоненькой бумаги, видимо, вырванной из какой-то книжки.
Самгин вспомнил, что с месяц тому назад он
читал в пошлом «Московском листке» скандальную заметку о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она всю эту ночь до утра играла роль не горничной, а клиентки дома,
была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже не мог видеть ее. Заметка
была озаглавлена: «Ошибка ученого».
— Нет, — сказала она. — Это — неприятно и нужно кончить сразу, чтоб не мешало. Я скажу коротко:
есть духовно завещание — так? Вы можете
читать его и увидеть: дом и все это, — она широко развела руками, — и еще много, это — мне, потому что
есть дети, две мальчики. Немного Димитри, и вам ничего нет. Это — несправедливо, так я думаю. Нужно сделать справедливо, когда приедет брат.
— Ничего подобного я не предлагал! — обиженно воскликнул офицер. — Я понимаю, с кем говорю. Что за мысль! Что такое шпион? При каждом посольстве
есть военный агент, вы его назовете шпионом? Поэму Мицкевича «Конрад Валленрод» —
читали? — торопливо говорил он. — Я вам не предлагаю платной службы; я говорю о вашем сотрудничестве добровольном, идейном.
— Пожалуйста, найдите в книгах Сомовой «Философию мистики». Но, может
быть, я неверно
прочитал, — ворчливо добавил он, — какая же философия мистики возможна?
Он вытолкнул карандашом из-под корешка бумажку, сложенную, как аптекарский пакетик порошков, развернул ее и,
прочитав что-то, должно
быть, приятное, ласково усмехнулся.
— Долго, а — не зря! Нас
было пятеро в камере, книжки
читали, а потом шестой явился. Вначале мы его за шпиона приняли, а потом оказалось, он бывший студент, лесовод, ему уже лет за сорок, тихий такой и как будто даже не в своем уме. А затем оказалось, что он — замечательный знаток хозяйства.
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это
будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля
читаете». — «А вы, спрашиваю, не
читали?» — «Я, говорит, эти вещи
читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
Но не без зависти и с досадой Клим должен
был признать, что Гогин все-таки человек интересный, он много
читал, много знает и владеет своими знаниями так же ловко, как ловко носит свой костюм.
—
Пью. Один. Это мой «Манифест». Ты
читала? Нет. Я тоже.
Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли,
пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его
читать...
— У людей — Твен, а у нас — Чехов. Недавно мне рекомендовали:
прочитайте «Унтера Пришибеева» — очень смешно.
Читаю — вовсе не смешно, а очень грустно. И нельзя понять: как же относится автор к человеку, которого осмеивают за то, что он любит порядок? Давайте-ко,
выпьем еще.
Он выработал манеру говорить без интонаций, говорил, как бы цитируя серьезную книгу, и
был уверен, что эта манера, придавая его словам солидность, хорошо скрывает их двусмысленность. Но от размышлений он воздерживался, предпочитая им «факты». Он тоже
читал вслух письма брата, всегда унылые.
И, знаете, иной раз, как шилом уколет, как подумаешь, что по-настоящему о народе заботятся, не щадя себя, только политические преступники… то
есть не преступники, конечно, а… роман «Овод» или «Спартак» изволили
читать?
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря,
читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его
была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Самгин подумал, что, вероятно, вот так же глупо-шумно сейчас во множестве интеллигентских квартир; везде полуодетые, непричесанные люди
читают газету, радуются, что убит министр, соображают — что
будет?
Он взвизгивал и точно
читал заголовки конспекта, бессвязно выкрикивая их. Руки его
были коротки сравнительно с туловищем, он расталкивал воздух локтями, а кисти его болтались, как вывихнутые. Кутузов, покуривая, негромко, неохотно и кратко возражал ему. Клим не слышал его и досадовал — очень хотелось знать, что говорит Кутузов. Многогласие всегда несколько притупляло внимание Самгина, и он уже не столько следил за словами, сколько за игрою физиономий.
Самгин шел тихо, как бы опасаясь расплескать на ходу все то, чем он
был наполнен. Большую часть сказанного Кутузовым Клим и
читал и слышал из разных уст десятки раз, но в устах Кутузова эти мысли принимали как бы густоту и тяжесть первоисточника. Самгин видел пред собой Кутузова в тесном окружении раздраженных, враждебных ему людей вызывающе спокойным, уверенным в своей силе, — как всегда, это будило и зависть и симпатию.
— «Усов», —
прочитал он, подумал и стал осторожно нагревать бумажку на спичке, разбирая: — «
быв. студ. сдан в солд. учит. Софья Любачева, служ. гостиницы «Москва»,
быв. раб. Выксунск. зав. Андрей Андреев».
— Не может
быть, — искренно воскликнул Самгин, хотя догадывался именно об этом. Он даже подумал, что догадался не сегодня, не сейчас, а — давно, еще тогда, когда
прочитал записку симпатическими чернилами. Но это надо
было скрыть не только от Гогина, но и от себя. — Не может
быть, — повторил он.
— Нет, — сказал Самгин. Рассказ он
читал, но не одобрил и потому не хотел говорить о нем. Меньше всего Иноков
был похож на писателя; в широком и как будто чужом пальто, в белой фуражке, с бородою, которая неузнаваемо изменила грубое его лицо, он
был похож на разбогатевшего мужика. Говорил он шумно, оживленно и, кажется,
был нетрезв.
— Странно все. Появились какие-то люди… оригинального умонастроения. Недавно показали мне поэта — здоровеннейший парень!
Ест так много, как будто извечно голоден и не верит, что способен насытиться.
Читал стихи про Иуду, прославил предателя героем. А кажется, не без таланта. Другое стихотворение — интересно.
Да, курносенькие прячутся, дрожат от холода, а может
быть, от страха в каменных колодцах дворов; а на окраинах города, вероятно, уже
читают воззвание Гапона...
Но в этот вечер они смотрели на него с вожделением, как смотрят любители вкусно
поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный профессор, который
читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В комнате
было тесно, немножко жарко, в полумраке сидели согнувшись покорные люди, и
было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже история.
Все это
было не страшно, но, когда крик и свист примолкли, стало страшней. Кто-то заговорил певуче, как бы
читая псалтырь над покойником, и этот голос, укрощая шум, создал тишину, от которой и стало страшно. Десятки глаз разглядывали полицейского, сидевшего на лошади, как существо необыкновенное, невиданное. Молодой парень, без шапки, черноволосый, сорвал шашку с городового, вытащил клинок из ножен и, деловито переломив его на колене, бросил под ноги лошади.
— Что ж это
будет, Клим, как ты думаешь? — назойливо спрашивала она каждый день утром,
прочитав телеграммы газет о росте забастовок, крестьянском движении, о сокращении подвоза продуктов к Москве.