Неточные совпадения
Когда старик поднимает голову —
на страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными
глазами смотрит
на белые изразцы печи в ногах кровати и
на большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
Матвей Кожемякин долго, не мигая
глазами, смотрит
на портреты, потом, крестясь, тихо шепчет...
Отец — человек высокий, тучный, с большой рыжей и круглой, как
на образе Максима Грека, бородою, с красным носом. Его серые
глаза смотрели неласково и насмешливо, а толстая нижняя губа брезгливо отвисала. Он двигался тяжело, дышал шумно и часто ревел
на стряпуху и рабочих страшным, сиплым голосом. Матвей долго боялся отца, но однажды как-то сразу и неожиданно полюбил его.
Лицо его покраснело, рыжие брови сурово сдвинулись и опустились
на глаза. Но это не испугало Матвея, он ещё ближе пододвинулся к отцу, ощущая теплоту его тела.
У ворот
на лавочке сидел дворник в красной кумачной рубахе, синих штанах и босой. Как всегда, он сидел неподвижно, его широкая спина и затылок точно примёрзли к забору, руки он сунул за пояс, рябое скучное лицо застыло, дышал он медленно и глубоко, точно вино пил. Полузакрытые
глаза его казались пьяными, и смотрели они неотрывно.
Приземистый, построенный из кондового леса — в обхват бревно — дом Кожемякина стоял боком
на улицу, два его окна были скрыты от любопытных
глаз палисадником и решёткою, а двор ограждён высоким забором с крепкими воротами
на дубовых вереях.
А из высокой крыши жилища Кожемякина, переломив её, неожиданно и странно высунулся чердак в два окна; их выцветшие радужные стёкла напоминают
глаза совы, когда она днём, не мигая, смотрит
на свет.
Все двигаются не торопясь и молча, а он вертится около головки — у колеса, щупает чёрными пальцами натяжение струн, приседая, смотрит узкими
глазами вдоль них и бежит
на прямых ногах в конец пустыря, чтобы облегчить или прибавить груз.
Говоря о колдовстве, она понижала голос до жуткого шёпота, её круглые розовые щёки и полная, налитая жиром шея бледнели,
глаза почти закрывались, в словах шелестело что-то безнадёжное и покорное. Она рассказывала, как ведуны вырезывают человечий след и наговорами
на нём сушат кровь человека, как пускают по ветру килы [Кила — грыжа — Ред.] и лихорадки
на людей, загоняют под копыта лошадей гвозди, сделанные из гробовой доски, а ночью в стойло приходит мертвец, хозяин гроба, и мучает лошадь, ломая ей ноги.
Он искоса посмотрел
на сына, закашлялся и умолк, прикрыв
глаза.
Пришли домой,
на дворе бабы начали о чём-то спорить, молодая испуганно глядела
на них голубыми
глазами и жалобно говорила...
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож
на женщину, и странно было видеть
на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым
глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один
глаз больше другого.
Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
Белые редкие брови едва заметны
на узкой полоске лба, от этого прозрачные и круглые рачьи
глаза парня, казалось, забегали вперёд вершка
на два от его лица; стоя
на пороге двери, он вытягивал шею и, оскалив зубы, с мёртвою, узкой улыбкой смотрел
на Палагу, а Матвей, видя его таким, думал, что если отец скажет: «Савка, ешь печку!» — парень осторожно,
на цыпочках подойдёт к печке и начнёт грызть изразцы крупными жёлтыми зубами.
Усадил Матвея у окна
на скамью рядом с собою и, обняв его за плечи, нагнулся, заглядывая в лицо славными своими
глазами.
И не однажды ученик видел
на глазах учителя, возведённых вверх, влагу слёз вдохновения.
Пальцы дрожали, перо прыгало, и вдруг со лба упала
на бумагу капля пота. Писатель горестно ахнул: чернила расплывались, от букв пошли во все стороны лапки. А перевернув страницу, он увидал, что фуксин прошёл сквозь бумагу и слова «деяния же его» окружились синим пятном цвета тех опухолей, которые появлялись после праздников под
глазами рабочих. Огорчённый, он решил не трогать эту тетрадку, спрятал её и сшил другую.
Согнувшись, почти
на четвереньках, Созонт бросился в дверь
на двор, а женщина, тихонько, как собака во сне, взвизгнула и, стоя
на коленях, огромными
глазами уставилась в лицо пасынка.
Её румяное лицо казалось Матвею удивительно красивым, речь — умною, как речи дьячка Коренева. Всё ещё чувствуя волнение и стыдный трепет в теле, он доверчиво смотрел в
глаза ей, и ему хотелось положить голову
на круглое, немного загоревшее её плечо.
Матвей перевёл
глаза на мачеху — стройная, румяная, с маленьким, точно у ребёнка, ртом, она стояла, покорно сложив руки
на груди, бледная.
Юноша, искоса поглядывая
на Палагу, удивлялся: её розовое кукольное лицо было, как всегда, покорно спокойно,
глаза красиво прикрыты ласковыми тенями ресниц; она жевала лепёшку не торопясь и не открывая рта, и красные губы её жили, как лепестки цветка под тихим ветром.
Кровь бросилась в лицо юноши; незаметно взглянув
на мачеху, он увидал, что губы её плотно сжаты, а в
глазах светится что-то незнакомое, острое. А Савелий Кожемякин добродушно говорил...
А Савка, выкатывая
на хозяйку рачьи
глаза, всегда бормотал...
Но, несмотря
на волнение, он ясно слышал, что сегодня Палага говорит так же нехотя и скучно, как, бывало, иногда говорил отец. Сидя с нею за чаем, он заметил, что она жуёт румяные сочни без аппетита, лицо её бледно и
глаза тупы и мутны.
В своей комнате, налитой душным зноем полудня, он прикрыл ставень и лёг
на пол, вспоминая маленькие зоркие
глаза отца и его волосатые руки, которых все боялись.
Около Матвея возились Палага, Пушкарь и огородница Наталья,
на голове у него лежало что-то мокрое, ему давали пить, он глотал, не отрывая
глаз от страшной картины и пытаясь что-то сказать, но не мог выговорить ни слова от боли и ужаса.
Сердце Матвея больно замирало, руки тряслись, горло душила противная судорога. Он глядел
на всех жалобными
глазами, держась за руку мачехи, и слова людей царапали его, точно ногтями.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд,
глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются
на грудь и
на лицо ей.
Её испуганные
глаза потемнели, осунувшееся лицо казалось раздавленным. Тяжело вздохнув, она приложила ухо к груди Матвея, — он шепнул
на ухо ей...
Он чётко помнит, что, когда лежал в постели, ослабев от поцелуев и стыда, но полный гордой радости, над ним склонялось розовое, утреннее лицо женщины, она улыбалась и плакала, её слёзы тепло падали
на лицо ему, вливаясь в его
глаза, он чувствовал их солёный вкус
на губах и слышал её шёпот — странные слова, напоминавшие молитву...
Придя к себе, Матвей лёг, закрыл
глаза и не успел заснуть, как услыхал крик Пушкаря
на дворе...
Имя отца дохнуло
на юношу холодом; он вспомнил насмешливые, хищные
глаза, брезгливо оттопыренную губу и красные пальцы пухлых рук. Съёжился и сунул голову под подушку.
В голове Кожемякина бестолково, как мошки в луче солнца, кружились мелкие серые мысли, в небе неустанно и деловито двигались
на юг странные фигуры облаков, напоминая то копну сена, охваченную синим дымом, или серебристую кучу пеньки, то огромную бородатую голову без
глаз с открытым ртом и острыми ушами, стаю серых собак, вырванное с корнем дерево или изорванную шубу с длинными рукавами — один из них опустился к земле, а другой, вытянувшись по ветру, дымит голубым дымом, как печная труба в морозный день.
Вдруг он увидал Палагу: простоволосая, растрёпанная, она вошла в калитку сада и, покачиваясь как пьяная, медленно зашагала к бане; женщина проводила пальцами по распущенным косам и, вычёсывая вырванные волосы, не спеша навивала их
на пальцы левой руки. Её лицо, бледное до синевы, было искажено страшной гримасой,
глаза смотрели, как у слепой, она тихонько откашливалась и всё вертела правой рукой в воздухе, свивая волосы
на пальцы.
Отец, лёжа
на постели, мигал левым
глазом, в его расширенном зрачке неугасимо мерцала острая искра ужаса, а пальцы руки всё время хватали воздух, ловя что-то невидимое, недающееся.
Он отвёл её в свою горницу и, когда она легла
на постель, заведя
глаза под лоб, уныло отошёл от неё, отодвинутый знакомым ему, солоноватым тёплым запахом, — так пахло от избитого Савки.
Матвей взглянул
на неё и вдруг со страшной ясностью понял, что она умрёт, об этом говорило её лицо, не по-человечески бледное, ввалившиеся
глаза и синие, точно оклеенные чем-то, губы.
Вся левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым
глазом куда-то сквозь потолок. Матвею было страшно, но не жалко отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо женщины. Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят
на сковороде.
Седые, грязные волосы всклокоченных бород, опухшие жёлтые и красные лица, ловкие, настороженные руки,
на пальцах которых, казалось, были невидимые
глаза, — всё это напоминало странные видения божьего крестника, когда он проезжал по полям мучений человеческих.
Только две-три фигуры, затёртые в углах двора, смотрели
на всё вокруг равнодушными
глазами, как бы крепко связанные бесконечной, неразрешимой думой о чём-то важном.
— Н-на, ты-таки сбежал от нищей-то братии! — заговорил он, прищурив
глаза. Пренебрёг? А Палага — меня не обманешь, нет! — не жилица, — забил её, бес… покойник! Он всё понимал, — как собака, примерно. Редкий он был! Он-то? Упокой, господи, душу эту! Главное ему, чтобы — баба! Я, брат, старый петух, завёл себе тоже курочку, а он — покажи! Показал. Раз, два и — готово!
Его
глаза смотрели серьёзно и весело, скуластое лицо красиво удлинялось тёмной рамой мягких волос, они росли от ушей к подбородку и соединялись
на нём в курчавую, раздвоенную бороду, открывая твёрдо очерченные губы с подстриженными усами.
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором. С крыши скучно смотрит
на них одним
глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь с боку
на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они смотрят вслед ему.
Тихо плывёт воз сена, от него пахнет прелью; усталая лошадь идёт нога за ногу, голова её понуро опущена, умные
глаза внимательно глядят
на дорогу, густо засеянную говяжьими костями, яичной скорлупой, перьями лука и обрывками грязных тряпок.
В праздничные вечера в домах и в палисадниках шипели самовары, и, тесно окружая столы, нарядно одетые семьи солидных людей пили чай со свежим вареньем, с молодым мёдом. Весело побрякивали оловянные ложки, пели птицы
на косяках окон, шумел неторопливый говор, плавал запах горящих углей, жирных пирогов, помады, лампадного масла и дёгтя, а в сетях бузины и акации мелькали, любопытно поглядывая
на улицу, бойкие
глаза девиц.
Ему захотелось отличить себя от горожан, возвыситься в их
глазах — он начал носить щегольские сапоги, велел перешить
на себя нарядные рубахи отца. И однажды, идя от обедни, услыхал насмешливый девичий возглас...
Ему казалось, что все окна домов смотрят
на него насмешливо, все человечьи
глаза подозрительно и хмуро. Иногда короткою искрою мелькал более мягкий взгляд, это бывало редко, и он заметил, что дружелюбно смотрят только
глаза старух.
Приходилось разбираться в явлениях почти кошмарных. Вот рано утром он стоит
на постройке у собора и видит — каменщики бросили в творило извести чёрную собаку. Известь только ещё гасится, она кипит и булькает, собака горит, ей уже выжгло
глаза, захлёбываясь, она взвизгивает, судорожно старается выплыть, а рабочие, стоя вокруг творила в белом пару и пыли, смеются и длинными мешалками стукают по голове собаки, погружая искажённую морду в густую, жгучую, молочно-белую массу.
Из-под шали, приспущенной
на лоб и закрывавшей подбородок, сердито смотрели круглые совиные
глаза и неподвижно торчал большой, словно железный, нос.
За нею всегда бежала стая собак; старые солидные дворняги с вытертою шерстью и седым волосом
на равнодушных мордах, унылые псы с поджатыми хвостами в репьях и комьях грязи, видимо уже потерявшие уважение к себе; бежали поджарые сучки, суетливо тыкая всюду любопытные носы и осматривая каждый угол хитрым взглядом раскосых
глаз, катились несокрушимо весёлые щенята, высунув розовые языки и удивлённо вытаращив наивные
глаза.
Все они были дружно объединены тем чувством независимости от людей, которое всегда наиболее свойственно паразитам, все жили и ходили по миру всегда вместе со своей кормилицей, и часто она отдавала им милостыню тут же,
на глазах милосердного обывателя.