Неточные совпадения
— Можно и сейчас! —
подумав, молвил отец. — Вот, примерно, ходил я с отцом — дедом твоим — на расшиве, бечевой ходили, бурлаками, было их у нас двадцать семь
человек, а дед твой — водоливом. Мужик он был большой, строгий, характерный…
— Только ты не
думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают
людям!
— Ты одно помни: нет худа без добра, а и добро без худа — чудо! Господь наш русский он добрый бог, всё терпит. Он видит: наш-то брат не столь зол, сколько глуп. Эх, сынок! Чтобы
человека осудить, надо с год
подумать. А мы, согрешив по-человечьи, судим друг друга по-звериному: сразу хап за горло и чтобы душа вон!
— Гляжу я на тебя — ходишь ты тихонький и словно бы не здешний,
думаю — уйдёт он за матерью своей, сирота, лишит кого-то счастья-радости любовной! Сбились мы все тут, как зайцы в половодье, на острове маленьком, и отец твой, и я, и этот
человек, и всем нам каждому сиротство своё — как слепота!
«Злые или нет?» —
думал Матвей, исподлобья оглядывая
людей.
— Об этом тебе бы
подумать: он ничего зря не говорит, а всё с намерением, великого подвига
человек, тоже купеческий сын…
При жизни отца он много
думал о городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к
людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
Смотрел юноша, как хвастается осень богатствами своих красок, и
думал о жизни, мечтал встретить какого-то умного, сердечного
человека, похожего на дьячка Коренева, и каждый вечер откровенно, не скрывая ни одной мысли, говорить с ним о
людях, об отце, Палаге и о себе самом.
«И пусть бы у этого
человека дочь была, а он выдал бы её замуж за меня», —
думал юноша.
— К холере? — сомневаясь, повторил Ключарев и,
подумав, продолжал: — Вдруг бы да въявь — пришёл такой огромный
человек, взял бы это колокольню за шпиль, да и начал садить ею по домам, по крышам, по башкам…
— Это крышка мне! Теперь — держись татарина, он всё понимает, Шакирка! Я те говорю: во зверях — собаки, в
людях — татаре — самое надёжное! Береги его, прибавь ему… Ох, молод ты больно! Я было
думал — ещё годов с пяток побегаю, — ан — нет, — вот она!
И, оглянув двор, накрытый серым небом, мальчик ушёл, а тридцатилетний
человек, глядя вслед ему,
думал...
— Да. Батюшка очень его полюбил. — Она задумчиво и печально улыбнулась. — Говорит про него: сей магометанин ко Христу много ближе, чем иные прихожане мои! Нет, вы
подумайте, вдруг сказала она так, как будто давно и много говорила об этом, — вот полюбили друг друга иноплеменные
люди — разве не хорошо это? Ведь рано или поздно все
люди к одному богу придут…
Когда не верят образованные
люди — знаете, есть и были такие —
думаешь: ну, что ж?
И представлялась тихая жизнь, без нужды в
людях, без скрытой злобы на них и без боязни перед ними, только — вдвоём, душа с душою. Было сладко
думать об этом, в груди теплело, точно утро разгоралось там.
Всё исчезло для него в эти дни; работой на заводе он и раньше мало занимался, её без ошибок вёл Шакир, но прежде его интересовали
люди, он приходил на завод, в кухню, слушал их беседы, расспрашивал о новостях, а теперь — никого не замечал, сторожил постоялку, ходил за нею и
думал про себя иногда...
—
Люди, так скажу, — сидячей породы; лет по пятидесяти
думают — сидя — как бы это хорошенько пожить на земле? А на пятьдесят первом — ножки протянут и помирают младенчиками, только одно отличие, что бородёнки седенькие.
Страшной жизни коснулась я и теперь, кажется, стала проще
думать о
людях, серьёзнее смотреть на свою жизнь, на всю себя.
Господи боже мой, как мне хочется, чтобы вы
подумали о том, что такое — Россия и отчего в ней так трудно жить
людям, почему все так несчастны и судорожны или несчастны и неподвижны, точно окаменевшие!
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка
людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я, в городе Вологде, в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит
людей с ума. Это значит — начали
думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа с непривычки
думать!
«Один раз живёшь, —
думал Кожемякин, расхаживая по саду. — И всё прощаешься. Как мало-мальски интересен
человек, так сейчас уходит куда-то. Экой город несчастный!»
«Старик, за восьмой десяток ему, —
думал Кожемякин о стороже, — а вот, всё караулит
людей, оберегая ото зла ночного. Не уберечь ведь ему, а верует, что — может! И до смертного часа своего…»
Противны были мне скопцы, а ныне
думаю: только они, может, нашли верное средство против озлобления плотского, кое низводит
человека до безумного пса.
Говорит Тиунов этот веско и спокойно, а кажется — будто кричит во всю мочь. Я
думал, что его побьют; в трактире пятка три народу было и
люди всё серьёзные, а они ничего, слушают, как будто и не про них речь. Удивился, и
люди показались мне новыми, особливо этот слободской.
Крепко ударяя в землю тяжёлыми ногами, в ярко начищенных сапогах и кожаных галошах,
человек перешёл на тротуар и не спеша двинулся прочь, а Кожемякин шагал сзади него, не желая обогнать, и тревожно
думал — кто это?
«Отчего это я как будто всех
людей знаю и всё, что скажут, — знаю?» — внезапно
подумал Кожемякин.
Замолчал, опустив голову. А Кожемякин
думал: отчего это
люди чаще вспоминают и рассказывают о том, как их любили коты, птицы, собаки, лошади, а про людскую любовь молчат? Или стесняются говорить?
«Молодой, красивый, —
думал Матвей Савельев, закрыв глаза и притворяясь, будто уснул, — ему бы за девицами ухаживать, на гармонии играть, а он живёт монахом, деньги не тратит, сапожонки худые и даже праздничной одёжи нет, не покупает. Скучный какой-то, всех готов осудить. Живёт в углу. Плохие
люди везде на улицах шумят, а кто получше — в уголок прячется».
«Нет, дурак он!» — вздохнув,
подумал Кожемякин, а сам чувствовал, что ему жалко провожать этого
человека.
Вдоль большого лба лежали глубокие морщины, красные в глубине, они были похожи на царапины, весь череп его, большой, гладко вытертый сверху, лохматый снизу и боков, заставлял
думать, что
человек этот несокрушимо упрям, но маленькие бойкие глаза блестели мягко, весело и несогласно с мыслью об упрямстве.
Думаю я про него: должен был этот
человек знать какое-то великое счастье, жил некогда великой и страшной радостью, горел в огне — осветился изнутри, не угасил его и себе, и по сей день светит миру душа его этим огнём, да не погаснет по вся дни жизни и до последнего часа.
Приятно было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я ночью,
думаю, и вдруг поднимется в душе великий мятеж, выбежал бы на
люди да и крикнул...
Одетая в тёмное, покрытая платком, круглая и небольшая, она напоминала монахиню, и нельзя было сказать, красива она или нет. Глаза были прикрыты ресницами, она казалась слепой. В ней не было ничего, что, сразу привлекая внимание, заставляет догадываться о жизни и характере
человека,
думать, чего он хочет, куда идёт и можно ли верить ему.
«Сколько мыслей в
людях!» — почти с восхищением
думал он.
Конечно, Цветаев вдвое моложе и не весьма вежлив, а всё-таки о чём-то по-своему
думает, всякая же своя дума дорога
человеку и должна бы всем интересна быть.
«До чего забаловали
человека! — негодующе
думал он. — Баба ему понадобилась, на получи;
человека пожелал склонить пред собою — помогают! Говорят против господ, а сами из мужика готовят барина — зачем? А кто такое Максим — неизвестно. Например — Вася, — кто его извёл?»
Кожемякину хотелось спать, но возникло желание прощально
подумать, сказать себе и
людям какое-то веское, точное слово: он крепко упёрся подбородком в грудь, напрягся и выдавил из усталого мозга краткое, обиженное восклицание...
Кожемякин всматривался в лица
людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное скорбью на куски, одна изболевшаяся душа; он смотрел на
людей и
думал...
«Верит», —
думал Кожемякин. И всё яснее понимал, что эти
люди не могут стать детьми, не смогут жить иначе, чем жили, — нет мира в их грудях, не на чем ему укрепиться в разбитом, разорванном сердце. Он наблюдал за ними не только тут, пред лицом старца, но и там, внизу, в общежитии; он знал, что в каждом из них тлеет свой огонь и неслиянно будет гореть до конца дней
человека или до опустошения его, мучительно выедая сердцевину.
Люди оглядывались на Тиунова и роптали, келейник наклонился, осыпав плечико старца пышными локонами русых волос, и что-то шептал в ухо ему, старец отрицательно потряс головою, а Кожемякин облегчённо
подумал, косясь на Тиунова...
«Вот тоже сирота-человек, — с добрым чувством в груди
подумал Кожемякин, вставая на ноги. — Ходит везде, сеет задор свой, — какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев они обижены, они зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего хочет?»
— Экая красота
человек! — ворчал Тиунов, встряхивая неудачно привешенной бородкой. И честен редкостно, и добр ведь, и не глуп, — слово сказать может, а вот — всё прошло без пользы! Иной раз
думаешь: и добр он оттого, что ленив, на, возьми, только — отступись!
Крикливый, бойкий город оглушал, пестрота и обилие быстро мелькавших
людей, смена разнообразных впечатлений — всё это мешало собраться с мыслями. День за днём он бродил по улицам, неотступно сопровождаемый Тиуновым и его поучениями; а вечером, чувствуя себя разбитым и осовевшим, сидел где-нибудь в трактире, наблюдая приподнятых, шумных, размашистых
людей большого города, и с грустью
думал...
Часто
люди, только что казавшиеся пьяными и бурно шумевшие, вдруг затихали, наклонясь друг к другу, говорили о чём-то серьёзно и трезво, а Кожемякин смотрел на них и
думал...
«Сухой
человек! —
подумал Кожемякин, простясь с ним. — Нет, далеко ему до Марка Васильева! Комаровский однажды про уксус сказал — вот он и есть уксус! А тот, дядя-то Марк, — елей. Хотя и этого тоже не забудешь. Чем он живёт? Будто гордый даже. Тёмен
человек чужому глазу!»
— Бог требует от
человека добра, а мы друг в друге только злого ищем и тем ещё обильней зло творим; указываем богу друг на друга пальцами и кричим: гляди, господи, какой грешник! Не издеваться бы нам, жителю над жителем, а посмотреть на все общим взглядом, дружелюбно
подумать — так ли живём, нельзя ли лучше как? Я за тех
людей не стою, будь мы умнее, живи лучше — они нам не надобны…
Он внушал этим
людям, что надо жить внимательнее и доверчивее друг ко другу, — меньше будет скуки, сократится пьянство; говорил, что надо устроить общественное собрание, чтобы все сходились и
думали, как изменить, чем украсить жизнь, — его слушали внимательно и похваливали за добрые намерения.
— Э, брат, каждый
думает, что есть хорошие
люди, когда в зеркало смотрит, — это что-о!
— Ты
думаешь — Марья хороший
человек?
— Поверьте — всё доброе сразу делается, без дум! Потому что — ей-богу! — русский
человек об одном только умеет
думать: как бы и куда ему получше спрятаться от дела-с! Извините!