Неточные совпадения
— Можно и сейчас! — подумав, молвил отец. — Вот, примерно, ходил я с отцом — дедом твоим — на расшиве, бечевой ходили, бурлаками,
было их у нас двадцать семь человек, а дед твой — водоливом.
Мужик он
был большой, строгий, характерный…
Колесо тихо скрипит, Валентин гнусаво и немолчно
поёт всегда одну и ту же песню, слов которой Матвей никогда не мог расслушать. Двое
мужиков работали на трепалах, двое чесали пеньку, а седой Пушкарь, выпачканный смолою, облепленный кострикой [Кострика (кострыга) отходы трепания и чесания конопли — Ред.] и серебряной паутиной волокна, похож на старого медведя, каких водят цыгане и бородатые
мужики из Сергача.
— Я, брат,
был мужик — распахни-душа, доверчивый, только обозлили меня разные жулики!
Свидетелями
были лекарь, дьячок, Пушкарь и огромный чернобородый
мужик из Балымер, Яков, дядя невесты. Венчались в будни, народу в церкви
было немного, но в тёмной пустоте её всё время гулко звучал сердитый шёпот баб. Около Матвея стояла высокая, костлявая старуха, вся в чёрном, как монахиня, и шипела, перекоряясь с Власьевной.
Мужик башкой качает — не
буду, дескать, а немец ка-ак даст ему этой картошкой-то горячей в рыло — так вместе с передними зубами и вгонит её в рот!
Взяла, перекрестясь, даёт
мужику, видно, мужу: «
Ешь, говорит, Миша, а грех — на меня!» На коленки даже встала перед ним, воет: «
Поешь, Миша, не стерплю я, как начнут тебя пороть!» Ну, Миша этот поглядел на стариков, — те отвернулись, — проглотил.
Но Матвей уже не мог слушать, его вместилище впечатлений
было не ёмко и быстро переполнялось. На солнечном припёке лениво и молча двигались задом наперёд синие канатчики, дрожали серые шнуры, жалобно скрипело колесо и качался, вращая его, квадратный
мужик Иван. Сонно вздрагивали обожжённые солнцем метёлки лошадиного щавеля, над холмами струилось марево, а на одной плешивой вершине стоял, точно в воздухе, пастух.
Юноше нравились чинные обрядные обеды и ужины, ему
было приятно видеть, как люди пьянеют от сытости, их невесёлые рожи становятся добродушными, и в глазах, покрытых масляной влагой, играет довольная улыбка. Он видел, что люди в этот час благодарят от полноты чувств, и ему хотелось, чтобы
мужики всегда улыбались добрыми глазами.
Но, сбегав раза два в трактир, и
мужики становились бойчее, на ругань отвечали руганью, на шутки — шутками; к полудню почти все они
были выпивши, и споры их с покупателями нередко разрешались боем. Являлся базарный староста Леснов, приходил Анкудин и другой будочник — Мохоедов; пьяных и буянов отправляли в пожарную. Солидные люди, внушительно крякая, говорили
мужикам...
Кожемякин видит, как всё, что
было цветисто и красиво, — ловкость, сила, удаль, пренебрежение к боли, меткие удары, острые слова, жаркое, ярое веселье — всё это слиняло, погасло, исчезло, и отовсюду, злою струёй, пробивается тёмная вражда чужих друг другу людей, — та же непонятная вражда, которая в базарные дни разгоралась на Торговой площади между
мужиками и мещанами.
— А как они друг друга
едят, и сколь трудно умному промеж их! — говорил он, понижая голос. — Вот, Маркуша про
мужика Натрускина сказывал, — ни одной деревни, наверно, нет, которая бы такого Натрускина со свету не сжила!
— Евгенья Петровна! — заговорил он тихо и жалобно. — Ну, пожалей же меня! Полюби! Как нищий, прошу, — во всём поверю тебе, всё
буду делать, как велишь! Скажи мне: отдай всё
мужикам, — отдам я!
Город
был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные
мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
По двору тихо бродил Шакир, вполголоса рассказывая новому дворнику Фоке, где что лежит, что надо делать. Фока
был мужик высокий, сутулый, с каменным лицом, в густой раме бороды, выгоревшей досера. Он смотрел на всё равнодушно, неподвижным взглядом тёмных глаз и молча кивал в ответ татарину лысоватой острой головой.
Не раз на глаза навёртывались слёзы; снимая пальцем капельку влаги, он, надув губы, сначала рассматривал её на свет, потом отирал палец о рубаху, точно давил слезу. Город молчал, он как бы растаял в зное, и не
было его; лишь изредка по улице тихо, нерешительно шаркали чьи-то шаги, — должно
быть, проходили в поисках милостыни
мужики, очумевшие от голода и опьяняющей жары.
— Разродился очень народ. Раньше простота
была: барин,
мужик да монах, тут и все люди…
Базарными днями он приводил в трактир мужиков-певцов, угощал их, заставлял
петь, и если певец нравился ему, он несуразно кричал дерзкие слова...
— А ежели так вот, как Марфа жила, — в подозрениях да окриках, — ну, вы меня извините! Мужа тут нету, а просто —
мужик, и хранить себя не для кого. Жалко мне
было Марфу, а помочь — нечем, глупа уж очень
была. Таким бабам, как она, бездетным да глупым, по-моему, два пути — в монастырь али в развратный дом.
Неточные совпадения
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно
есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему,
мужику, ничего, если не
поесть день, так и другим тоже. Вот новости!
Влас наземь опускается. // «Что так?» — спросили странники. // — Да отдохну пока! // Теперь не скоро князюшка // Сойдет с коня любимого! // С тех пор, как слух прошел, // Что воля нам готовится, // У князя речь одна: // Что
мужику у барина // До светопреставления // Зажату
быть в горсти!..
Глеб — он жаден
был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой
мужик!
мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
«Грехи, грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три рассказа страшные // И горячо заспорили // О том, кто всех грешней? // Один сказал: кабатчики, // Другой сказал: помещики, // А третий —
мужики. // То
был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
Был грубый, непокладистый // У нас
мужик Агап Петров, // Он много нас корил: // «Ай,
мужики!