Я ушла, чтобы не мучить вас, а скоро, вероятно, и совсем уеду из Окурова.
Не стану говорить о том, что разъединяет нас; мне это очень грустно, тяжело, и не могу я, должно быть, сказать ничего такого, что убедило бы вас. Поверьте — не жена я вам. А жалеть — я не могу, пожалела однажды человека, и четыре года пришлось мне лгать ему. И себе самой, конечно. Есть и ещё причина, почему я отказываю вам, но едва ли вас утешило бы, если бы вы знали её.
Неточные совпадения
Повинуясь вдруг охватившему его предчувствию чего-то недоброго, он бесшумно пробежал малинник и остановился за углом бани, точно схваченный за сердце крепкою рукою: под берёзами стояла Палага, разведя руки, а против неё Савка, он держал её за локти и что-то
говорил. Его шёпот был громок и отчётлив, но юноша с минуту
не мог понять слов, гневно и брезгливо глядя в лицо мачехе. Потом ему
стало казаться, что её глаза так же выкатились, как у Савки, и, наконец, он ясно услышал его слова...
Матвей чувствовал, что Палага
стала для него ближе и дороже отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался вспомнить добрые улыбки старика, его живые рассказы о прошлом, всё хорошее, что
говорил об отце Пушкарь, но ничто
не заслоняло,
не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
Наталья ушла, он одёрнул рубаху, огладил руками жилет и, стоя среди комнаты,
стал прислушиваться: вот по лестнице чётко стучат каблуки, отворилась дверь, и вошла женщина в тёмной юбке, клетчатой шали, гладко причёсанная, высокая и стройная. Лоб и щёки у неё были точно вылеплены из снега, брови нахмурены, между глаз сердитая складка, а под глазами тени утомления или печали. Смотреть в лицо ей — неловко, Кожемякин поклонился и,
не поднимая глаз,
стал двигать стул, нерешительно, почти виновато
говоря...
Ему часто казалось, что, когда постоялка
говорит, — слова её сплетаются в тугую сеть и недоступно отделяют от него эту женщину решёткой запутанных петель. Хорошее лицо её
становилось неясным за сетью этих слов, они звучали странно, точно она
говорила языком,
не знакомым ему.
— Язычник, значить? Она у тебя скажеть! Это,
стало быть, ябедник, али
говорю много — язычник-то? Да, миляга, я всякого могу заговорить, от меня
не спасёшься! А ты вот спроси-ка её, как надобно бородавки лечить? Вон она у тебя, бородавка-то!
Он
стал ходить в дом казначейши всё чаще, подолгу засиживался там и, если Евгении
не было, — жаловался больной хозяйке: пошатнулась его жизнь, жить, как раньше,
не может, а иначе —
не умеет. И
говорил, что, пожалуй, начнёт пить.
Она положила крепкие руки свои на плечи ему и, заглядывая в лицо мокрыми, сияющими глазами,
стала что-то
говорить утешительно и торопливо, а он обнял её и, целуя лоб, щёки, отвечал,
не понимая и
не слыша её слов...
—
Не уважаю, —
говорит, — я народ: лентяй он, любит жить в праздности, особенно зимою, любови к делу
не носит в себе, оттого и покоя в душе
не имеет. Коли много
говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит —
стало быть, ничему
не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом человеке начала нет — снаружи начало это
не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
И скоро Кожемякин заметил, что его слова уже
не вызывают лестного внимания, их
стали принимать бесспорно и, всё более нетерпеливо ожидая конца его речи, в конце торопливо
говорили, кивая ему головой...
Стал он теперь очень занят, дома бывает мало, ночами долго гуляет в полях, и
поговорить душевно с ним
не удаётся всё мне.
«Нет его!» — удовлетворённо подумал Матвей Савельев, и тотчас ему
стало легче: вот и
не надо ни с кем
говорить про эту историю,
не надо думать о ней.
— Этот будет своей судьбе командиром! Он — с пяти годов темноты
не боится, ночью куда хошь один пойдёт, и никакие жуки-буканы
не страшны ему; поймает, крылышки оборвёт и
говорит: «Теперь овца
стала! Большая вырастет — стричь будем!» Это я — шучу!
Я, конечно, от этого зрелища
не откажусь и поднимать людей на задние ноги —
не стану-с, а даже — посмеюсь над ними и, может быть, очень-с! — но —
говорю по чистой совести —
не это главное для меня!
Он никуда
не ходил, но иногда к нему являлся Сухобаев; уже выбранный городским головой, он кубарем вертелся в своих разраставшихся делах,
стал ещё тоньше, острее, посапывал, широко раздувая ноздри хрящеватого носа, и
не жаловался уже на людей, а
говорил о них приглушённым голосом, часто облизывая губы, — слушать его непримиримые, угрожающие слова было неприятно и тяжело.
Неточные совпадения
В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные материалы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина
не стало…"Всех расточил он, —
говорит по этому случаю летописец, — так, что даже попов для напутствия его
не оказалось.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось. Во-первых, Козырь
не поладил с Домашкой Стрельчихой, которая заняла место Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь
стал хвастаться; князя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове
говорил, что они умом коротки, что он, Козырь,"много им насчет национальной политики толковал, да мало они поняли".
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и
стал ему тайные слова на ухо
говорить. Долго они шептались, а про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор
говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
А поелику навоз производить
стало всякому вольно, то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на собственное употребление:"
Не то что в других городах, — с горечью
говорит летописец, — где железные дороги [О железных дорогах тогда и помину
не было; но это один из тех безвредных анахронизмов, каких очень много встречается в «Летописи».
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир
стал запивать, то и тут напился до безобразия.
Стал говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но
не гораздо.