Неточные совпадения
Матвею почему-то
было жалко отца; ему казалось, что вот он сейчас оборвёт
песню и заплачет.
Колесо тихо скрипит, Валентин гнусаво и немолчно
поёт всегда одну и ту же
песню, слов которой Матвей никогда не мог расслушать. Двое мужиков работали на трепалах, двое чесали пеньку, а седой Пушкарь, выпачканный смолою, облепленный кострикой [Кострика (кострыга) отходы трепания и чесания конопли — Ред.] и серебряной паутиной волокна, похож на старого медведя, каких водят цыгане и бородатые мужики из Сергача.
Солдат
пел смешно, но
песня показалась Матвею унылою.
У Матвея слипались глаза. Сквозь серое облако он видел деревянное лицо Созонта с открытым ртом и поднятыми вверх бровями, видел длинную, прямую фигуру Пушкаря, качавшегося в двери, словно маятник; перед ним сливались в яркий вихрь голубые и жёлтые пятна, от весёлого звона гитары и гуслей, разымчивой
песни и топота ног кружилась голова, и мальчику
было неловко.
— Это такие люди — неугомонные, много я их встречал. Говорят, будто щуров сон видели они:
есть такая пичужка, щур зовётся. Она снами живёт, и
песня у неё как бы сквозь дрёму: тихая да сладкая, хоть сам-то щур — большой, не меньше дрозда. А гнездо он себе вьёт при дорогах, на перекрёстках. Сны его неведомы никому, но некоторые люди видят их. И когда увидит человек такой сои — шабаш! Начнёт по всей земле ходить — наяву искать место, которое приснилось. Найдёт если, то — помрёт на нём…
Окно в его комнате
было открыто, сквозь кроны лип, подобные прозрачным облакам, тихо сияло лунное небо, где-то далеко
пели песни, бубен бил, а в монастыре ударяли в колокол печально ныла медь.
— А Пушкарь-то, Мотя, а? Ах, милый! Верно — какая я тебе мать? На пять лет и старше-то! А насчёт свадьбы — какая это свадьба? Только что в церковь ходили, а обряда никакого и не
было:
песен надо мной не пето, сама я не повыла, не поплакала, и ничем-ничего не
было, как в быту ведётся! Поп за деньги венчал, а не подружки с родными, по-старинному, по-отеческому…
Однажды, тёмным вечером, Кожемякин вышел на двор и в сырой тишине услыхал странный звук, подобный рыданиям женщины, когда она уже устала от рыданий. В то же время звук этот напоминал заунывные
песни Шакира, — которые он всегда
напевал за работой, а по праздникам сидя на лавке у ворот.
В трубе
пел ветер, за печью шуршали тараканы, хозяйственно потрескивал мороз на дворе, щёлкали косточки счёт, Шакир мурлыкал
песни, а Наталья дружески смеялась над ним.
Выпив, она становилась бледной, яростно таращила глаза и
пела всегда одну и ту же противную ему
песню...
Песня его звучала печально и убедительно, —
был он худенький, чахлый, а длинное, остренькое личико — всё в прыщах.
«Веселье тоже! — думалось ему. — И всегда это так, — слезой какой-то кислой подмочено всё — и
песни и пляс. Не столько веселье, сколько просто шум да крик, — дай покричу, что
будет?»
После этого разговора
выпили мы с дядей Марком вина и домашнего пива, захмелели оба,
пел он баском старинные
песни, и опять выходило так, как будто два народа сочиняли их: один весёлый и свободный, другой унылый и безрадостный.
Пел он и плакал, и я тоже. Очень плакал, и не стыдно мне этого нисколько».
Манило за город, на зелёные холмы, под
песни жаворонков, на реку и в лес, празднично нарядный. Стали собираться в саду, около бани, под пышным навесом берёз, за столом, у самовара, а иногда — по воскресеньям — уходили далеко в поле, за овраги, на возвышенность, прозванную Мышиный Горб, — оттуда
был виден весь город, он казался написанным на земле ласковыми красками, и однажды Сеня Комаровский, поглядев на него с усмешечкой, сказал...
— Теперешние ребятишки умнее нас не обещают
быть; гляжу я на них: игры,
песни — те же, что и нами петы, и озорство то же самое.
Где-то
пели плотники, поднимая балку или стропило,
песня их
была похожа на движение теней — такая же медленная и тёмная.
Многие притворялись пьяными больше, чем
были, обнимались, качались и, стоя среди дороги, запевали
песню встречу гробу; свои же товарищи смотрели на них с любопытством, никто не останавливал, и, сконфуженные, они, обрывая
песню на полуслове, исчезали.
Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и
песни бы
пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до этого еще далека
песня. Тут и почище тебя
есть, а до сих пор еще не генералы.
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой
песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
К дьячку с семинаристами // Пристали: «
Пой „Веселую“!» // Запели молодцы. // (Ту
песню — не народную — // Впервые
спел сын Трифона, // Григорий, вахлакам, // И с «Положенья» царского, // С народа крепи снявшего, // Она по пьяным праздникам // Как плясовая пелася // Попами и дворовыми, — // Вахлак ее не
пел, // А, слушая, притопывал, // Присвистывал; «Веселою» // Не в шутку называл.)
Хозяйка не ответила. // Крестьяне, ради случаю, // По новой чарке
выпили // И хором
песню грянули // Про шелковую плеточку. // Про мужнину родню.