Неточные совпадения
— Барин, — он так и того, — неохотно ответил Кожемякин, глядя в небо. — Тогда, брат, барин что
хотел, то и делал;
люди у него в крепостях были, лишённые всякой своей воли, и бар этих боялись пуще чертей али нечисти болотной. Сестру мою — тёткой, стало быть, пришлась бы тебе…
Матвей знал, зачем
люди женятся; откровенные разговоры Пушкаря, рабочих и Власьевны о женщинах давно уже познакомили его с этим. Ему было приятно слышать, что отец бросил Власьевну, и он
хотел знать, какая будет мачеха. Но всё-таки он чувствовал, что ему становится грустно, и желание говорить с отцом пропало.
— Вот, Савелий Иванов, решили мы, околоток здешний, оказать тебе честьдоверие — выбрать по надзору за кладкой собора нашего.
Хотя ты в обиходе твоём и дикой
человек, но как в делах торговых не знатно худого за тобой — за то мы тебя и чествуем…
При жизни отца он много думал о городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И
хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к
людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
Её — боялись; говорили, что она знакома с нечистой силой, что ей послушны домовые, стоит
захотеть ей, и корова потеряет удой, лошадь начнёт гонять по ночам дедушка, а куры забьют себе зоба. Предполагалось, что она может и на
людей пускать по ветру килы, лихорадки, чёрную немочь, сухоту.
— Ах, что слова! — скорбно воскликнула она. — Но — понятно ли вам, что я добра
хочу людям, что я — честный
человек?
Больше всего она говорила о том, что
людей надо учить, тогда они станут лучше, будут жить по-человечески. Рассказывала о
людях, которые
хотели научить русский народ добру, пробудить в нём уважение к разуму, — и за это были посажены в тюрьмы, сосланы в Сибирь.
Набитые полуслепыми
людьми, которые равнодушно верят всему, что не тревожит, не мешает им жить в привычном, грязном, зазорном покое, — распластались, развалились эти чужие друг другу города по великой земле, точно груды кирпича, брёвен и досок, заготовленных кем-то, кто
хотел возвести сказочно огромное здание, но тот, кто заготовил всё это богатство, — пропал, исчез, и весь дорогой материал тоже пропадает без строителя и хозяина, медленно сгнивая под зимними снегами и дождями осени.
Человек двусоставен, в двусоставе этом и есть вечное горе его: плоть от дьявола, душа от бога, дьявол
хочет, чтоб душа содеялась участницей во всех грехах плотских,
человек же не должен этого допускать.
— Не признаёшь или не
хочешь? — приостановясь и показывая красное лицо, ещё более расширенное неприятной усмешкой, спросил
человек.
— Не воротится! Насчёт посева своей души на непаханной почве — это слова слабого давления! Все
люди на Руси, батенька мой,
хотят жить так, чтобы получать как можно больше удовольствия, затрачивая как можно менее труда. Это — от востока дано в плоть нам, стремление к удовольствиям без затраты усилий, пагубнейшее стремление! Вот поп как раз очень предан защите оного…
Ибо, унаследовав великие труды
людей прошлого, многострадальных предков наших, живя на крови и костях их, мы, пользуясь всем прекрасным, ничего не
хотим делать к умножению его ни для себя, ни для потомков наших — это свободно может быть названо поведением свиньи под дубом вековым, говорю я и — буду говорить!
Этот
человек со всеми вёл себя одинаково: он, видимо, говорил всё, что
хотел сказать, и всё, что он говорил, звучало убедительно, во всём чувствовалось отношение к
людям властное, командующее, но доброе, дружелюбное.
— Да вот видите в чём: у
человека нет простой, крепкой веры, и он
хочет её выдумать себе, а чего нет, того не выдумаешь.
Одетая в тёмное, покрытая платком, круглая и небольшая, она напоминала монахиню, и нельзя было сказать, красива она или нет. Глаза были прикрыты ресницами, она казалась слепой. В ней не было ничего, что, сразу привлекая внимание, заставляет догадываться о жизни и характере
человека, думать, чего он
хочет, куда идёт и можно ли верить ему.
— Теперь — второе, вот Капитолина Петровна, да и все,
хотя — поменьше её, очень нападают на купечество, дворянство и вообще на богатых
людей, понося их всячески за жадность и корыстолюбие, — очень хорошо-с!
— Есть такое учение, — вкрадчиво подвизгивая, продолжал горбун, — побеждают всегда только звери,
человек же должен быть побеждён. Учение это более убедительно, чем, например, евангелие, — оно особенно нравится
людям с крепкими кулаками и без совести.
Хотите, я дам книжечку, где оно рассказано очень понятно и просто?
— А вся сила потрачена зря, безо всякой охоты оставить в
людях память о себе. А
захоти он — был бы, при этой своей силе, великого дела заводчик, и
людям кормилец, и сам богат…
«Вот тоже сирота-человек, — с добрым чувством в груди подумал Кожемякин, вставая на ноги. — Ходит везде, сеет задор свой, — какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев они обижены, они зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего
хочет?»
— Я понимаю — он
хочет всё как лучше. Только не выйдет это, похуже будет, лучше — не будет! От
человека всё ведь, а
людей — много нынче стало, и всё разный народ, да…
Вы присмотритесь к дворянам: было время, они сами себе исправников выбирали — кого
хотят, а предводителя у них и по сию пору — свои
люди!
«Сухой
человек! — подумал Кожемякин, простясь с ним. — Нет, далеко ему до Марка Васильева! Комаровский однажды про уксус сказал — вот он и есть уксус! А тот, дядя-то Марк, — елей.
Хотя и этого тоже не забудешь. Чем он живёт? Будто гордый даже. Тёмен
человек чужому глазу!»
Каждый из них старался дробить его мысли и, точно осколок стекла, отражал своим изломом души какую-то малую частицу, не обнимая всего, но в каждом был скрыт «свой бубенчик» — и, если встряхнуть
человека умело, он отвечал приветно,
хотя неуверенно.
— Вы, слышал, с Никоном Маклаковым сошлись — верно? Так-с. Тогда позвольте предупредить: Никон Павлович в моём мнении — самый честнейший
человек нашего города, но не играйте с ним в карты, потому — шулер-с! Во всех делах — полная чистота, а в этом мошенник! Извините, что говорю не спрошен, но как я вообще и во всём
хочу быть вам полезен…
— Да ведь разве я тебя обидеть
хотел?
Человек он хороший, несчастный теперь…
— Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые — почему? Вон, какие-то
люди всем
хотят добра, пишут так хорошо, правдиво, а здесь — ничего не слышно! И обо всём говорят не так: вот, о войне — разве нас побеждают потому, что русские генералы — немцы? Ведь не потому же! А папа кричит, что если бы Скобелев…
— Вот, говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а — что купили? И начнёт учить, и начнёт, братец ты мой! А я — слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это я тебя ради жадовал, чтоб тебе не пачкаться, чистеньким вперёд к
людям доползти, это я под твои детские ножки в грязь-жадность лёг! А он — вам бы, говорит, спросить меня сначала,
хочу ли я этого. Да ведь тебя, говорю, и не было ещё на земле-то, как уж я во всём грешен был, о тебе заботясь. Сердится он у меня, фыркает.
А хитрые эти
люди, — я думаю, что предварительно — немцы,
хотя видимость и показывает на жидов, — так вот они и сообразили, что ежели так пойдёт, то Русь сама выправится, встанет на ноги, и — это же им невыгодно, совсем невыгодно!
Это, говорит, наверно, оттого, что меня тоже очень много таскали за вихры, по морде били и вообще — по чему попало, и вот, говорит, иногда
захочешь узнать: какое это удовольствие — бить
человека по морде?
— Братцы! Горожане! Приходят к нам молодые
люди, юноши, чистые сердцем, будто ангелы приходят и говорят доброе, неслыханное, неведомое нам — истинное божье говорят, и — надо слушать их: они вечное чувствуют, истинное — богово! Надо слушать их тихо, во внимании, с открытыми сердцами, пусть они не известны нам, они ведь потому не известны, что хорошего
хотят, добро несут в сердцах, добро, неведомое нам…