Помню, говорил он быстро-быстро, как бы убегая от прошлого, а я слушаю и гляжу в печь. Чело её предо мной — словно некое древнее и слепое лицо, чёрная пасть полна злых языков ликующего пламени, жуёт она, дрова свистят, шипят.
Вижу в огне Гришину сестру и думаю: чего ради насилуют и губят люди друг друга?
Неточные совпадения
— Гляди, Мотька, вот — спички! Вот — я их растираю
в руках…
Видишь? Гаси
огонь, Ларион!
— Вот, вывел бог Лота из Содома и Ноя спас, а тысячи погибли от
огня и воды. Однако сказано — не убий? Иногда мне мерещится — оттого и погибли тысячи людей, что были между ними праведники.
Видел бог, что и при столь строгих законах его удаётся некоторым праведная жизнь. А если бы ни одного праведника не было
в Содоме —
видел бы господь, что, значит, никому невозможно соблюдать законы его, и, может, смягчил бы законы, не губя множество людей. Говорится про него: многомилостив, — а где же это видно?
Сначала я подумал, что это солнце шутит — обняло его красными лучами и поднимает вверх,
в небеса к себе, однако
вижу — народ суетится, слышу —
огонь свистит, дерево потрескивает.
Промозглая темнота давит меня, сгорает
в ней душа моя, не освещая мне путей, и плавится, тает дорогая сердцу вера
в справедливость, во всеведение божие. Но яркой звездою сверкает предо мной лицо отца Антония, и все мысли, все чувства мои — около него, словно бабочки ночные вокруг
огня. С ним беседую, ему творю жалобы, его спрашиваю и
вижу во тьме два луча ласковых глаз. Дорогоньки были мне эти три дня: вышел я из ямы — глаза слепнут, голова — как чужая, ноги дрожат. А братия смеётся...
Пришёл к себе, лёг — под боком книжка эта оказалась. Засветил
огонь, начал читать из благодарности к наставнику. Читаю, что некий кавалер всё мужей обманывает, по ночам лазит
в окна к жёнам их; мужья ловят его, хотят шпагами приколоть, а он бегает. И всё это очень скучно и непонятно мне. То есть я, конечно, понимаю — балуется молодой человек, но не
вижу, зачем об этом написано, и не соображу — почему должен я читать подобное пустословие?
И тогда, помню, слились для меня все лица
в одно большое грустное лицо; задумчиво оно и упрямо показалось мне, на словах — немотно, но
в тайных мыслях — дерзко, и
в сотне глаз его —
видел я — неугасимо горит
огонь, как бы родной душе моей.
Видят они этот упрямо спрашивающий взгляд;
видят — ходит народ по земле тих и нем, — и уже чувствуют незримые лучи мысли его, понимают, что тайный
огонь безмолвных дум превращает
в пепел законы их и что возможен — возможен! — иной закон!
Нет людям места и времени духовно расти — и это горько, это опасно опередившему их, ибо остается он один впереди, не
видят люди его, не могут подкрепить силою своей, и, одинокий, бесполезно истлевает он
в огне желаний своих.
Было великое возбуждение: толкали тележку, и голова девицы немощно, бессильно качалась, большие глаза её смотрели со страхом. Десятки очей обливали больную лучами, на расслабленном теле её скрестились сотни сил, вызванных к жизни повелительным желанием
видеть больную восставшей с одра, и я тоже смотрел
в глубину её взгляда, и невыразимо хотелось мне вместе со всеми, чтобы встала она, — не себя ради и не для неё, но для чего-то иного, пред чем и она и я — только перья птицы
в огне пожара.
Сидел и слушал, как всё, что
видел и познал я, растёт во мне и горит единым
огнём, я же отражаю этот свет снова
в мир, и всё
в нём пламенеет великой значительностью, одевается
в чудесное, окрыляет дух мой стремлением поглотить мир, как он поглотил меня.
Беседы дяди Петра напоминали Евсею материны сказки; кузнец тоже, должно быть,
видел в огне горна и чертей, и бога, и всю страшную человеческую жизнь, оттого он и плакал постоянно. Евсей слушал его речи, легко запоминал их, они одевали его сердце в жуткий трепет ожидания, и в нём всё более крепла надежда, что однажды он увидит что-то не похожее на жизнь в селе, на пьяных мужиков, злых баб, крикливых ребятишек, нечто ласковое и серьёзное, точно церковная служба.
Неточные совпадения
Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным
огнем исчерчена сия летопись, что кричит
в ней каждая буква, что отвсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки.
«Осел! дурак!» — думал Чичиков, сердитый и недовольный во всю дорогу. Ехал он уже при звездах. Ночь была на небе.
В деревнях были
огни. Подъезжая к крыльцу, он
увидел в окнах, что уже стол был накрыт для ужина.
Был вечер. Небо меркло. Воды // Струились тихо. Жук жужжал. // Уж расходились хороводы; // Уж за рекой, дымясь, пылал //
Огонь рыбачий.
В поле чистом, // Луны при свете серебристом //
В свои мечты погружена, // Татьяна долго шла одна. // Шла, шла. И вдруг перед собою // С холма господский
видит дом, // Селенье, рощу под холмом // И сад над светлою рекою. // Она глядит — и сердце
в ней // Забилось чаще и сильней.
Огонь потух; едва золою // Подернут уголь золотой; // Едва заметною струею // Виется пар, и теплотой // Камин чуть дышит. Дым из трубок //
В трубу уходит. Светлый кубок // Еще шипит среди стола. // Вечерняя находит мгла… // (Люблю я дружеские враки // И дружеский бокал вина // Порою той, что названа // Пора меж волка и собаки, // А почему, не
вижу я.) // Теперь беседуют друзья:
Двести челнов спущены были
в Днепр, и Малая Азия
видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и
огню цветущие берега ее;
видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов.