Неточные совпадения
Чувствую себя в луче ока всевидящего, и направляет оно шаги мои, обнимая
силою нездешнею, грея светом ярким, от которого глаза слепнут и не видит
человек ничего кроме, как только себя.
Те святые мученики, кои боролись за господа, жизнью и смертью знаменуя
силу его, — эти были всех ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои
людям отдавали любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто бога ради уходили от мира в пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны были мне: слишком силён был для них сатана.
А другой вины не видел за собой —
люди в жизни смешанно стоят, каждый к делу своему привык, привычку возвёл в закон, — где же сразу понять, против кого чужая
сила направляет тебя?
Силою любви своей
человек создаёт подобного себе, и потому думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна мне, как я сам себе. Мать её стала ещё больше унылой, смотрит на меня со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные руки свои и тоже молча ходит вокруг меня; вьётся, как ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а я всё на том же месте стою, будто дошёл до крутого оврага и не знаю, где перейти. Тяжело было.
Всей
силы счастья моего словами не вычерпать, да и не умеет
человек рассказать о радостях своих, не приучен тому, — редки радости его, коротки во времени.
«Снова угрожаешь ты мне, господи, опять надо мною рука твоя! Дал бы
человеку оправиться, помог бы ему отойти в сторону! Али скуп стал милостью и не в доброте
сила твоя?»
Светлый бог где-то далеко в
силе и гордости своей,
люди — тоже отдельно в нудной и прискорбной жизни.
Посмеиваюсь я над нею, а самому — жутко, ибо чувствую — верит она в смерть свою, понимаю, что вера эта пагубна, уничтожает она
силу жизненную в
человеке.
Тогда я опомнился. Ясно, что коли
человек полицию зовёт бога своего поддержать, стало быть, ни сам он, ни бог его никакой
силы не имеют, а тем паче — красоты.
— Где здесь божеское? — говорю. —
Люди друг на друге сидят, друг у друга кровь сосут, всюду зверская свалка за кусок — где тут божеское? Где доброе и любовь,
сила и красота? Пусть молод я, но я не слеп родился, — где Христос, дитя божие? Кто попрал цветы, посеянные чистым сердцем его, кем украдена мудрость его любви?
Не в
силе он — ибо продолжает велий грех прелюбодеяния, за него же
люди изгнаны господом из садов райских!
— Видеть Кавказ, — внушает Серафим, — значит видеть истинное лицо земли, на коем — не противореча — сливаются в одну улыбку и снежная чистота души ребёнка и гордая усмешка мудрости дьявольской. Кавказ — проба
сил человека: слабый дух подавляется там и трепещет в страхе пред
силами земли, сильный же, насыщаясь ещё большей крепостью, становится высок и остр, подобно горе, возносящей алмазную вершину свою во глубину небесных пустынь, а вершина эта — престол молний.
— Опять, Матвей, обыграли меня эти монахи. Что есть монах?
Человек, который хочет спрятать от
людей мерзость свою, боясь
силы её. Или же
человек, удручённый слабостью своей и в страхе бегущий мира, дабы мир не пожрал его. Это суть лучшие монахи, интереснейшие, все же другие — просто бесприютные
люди, прах земли, мертворождённые дети её.
— Природа, дескать, берёт нас в злой и тяжкий плен через женщину, сладчайшую приманку свою, и не будь плотского влечения, кое поглощает собою лучшие
силы духа человеческого, — может,
человек и бессмертия достиг бы!
— Надо всем она веет, а
человек вроде как по жёрдочке над пропастью идёт; она крылом мах! — и
человека нет нигде! О, господи! «
Силою твоею да укрепится мир», — а как ему укрепиться, ежели смерть поставлена превыше всего? Ты и разумом смел, и книг много съел, а живёшь, пока цел, да!
Мутно текут потоки горя по всем дорогам земли, и с великим ужасом вижу я, что нет места богу в этом хаосе разобщения всех со всеми; негде проявиться
силе его, не на что опереться стопам, — изъеденная червями горя и страха, злобы и отчаяния, жадности и бесстыдства — рассыпается жизнь во прах, разрушаются
люди, отъединённые друг от друга и обессиленные одиночеством.
Подавляли меня крестные ходы, — чудотворные иконы ещё в детстве погибли для меня, жизнь в монастыре окончательно разбила их. Гляжу, бывало, как
люди огромным серым червём ползут в пыли дорожной, гонимые неведомой мне
силой, и возбуждённо кричат друг другу...
Видишь некое гонение
людей, и враждебна мне
сила, коя влачит их в пыли и грязи, — куда?
— Ребёночка хочу… Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый помер — другого хочу родить, и уж не позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый
человек, помоги
силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, — мать я, а не блудница, не греха хочу, а сына; не забавы — рождения!
Первый раз в Христине увидал я
человека, который не носит страха в своей душе и готов бороться за себя всей
силой. Но тогда не оценил этой черты по великой цене её.
Вдруг с пермской стороны идёт
человек и поёт высоким дрожащим голосом. Приподнял я голову, слушаю, и вижу: странник шагает, маленький, в белом подряснике, чайник у пояса, за спиною ранец из телячьей кожи и котелок. Идёт бойко, ещё издали кивает мне головой, ухмыляется. Самый обыкновенный странник, много таких, и вредный это народ: странничество для них сытое ремесло, невежды они, невегласы, врут всегда свирепо, пьяницы и украсть не прочь. Не любил я их во всю
силу души.
А родится она от избытка в
человеке жизненной
силы его;
сила эта — огромна суть и всегда тревожит юный разум человеческий, побуждая его к деянию.
— Не бессилием
людей создан бог, нет, но — от избытка
сил.
— И не надо, — говорит, — и не ставь, а то господина поставишь над собой! Я тебе не о
человеке говорю, а о всей
силе духа земли, о народе!
Ростом я вдвое выше его,
силы — на десяток таких, а остановить
человека — нет у меня воли.
— Глядя на
людей, усомнился я в
силе господа…
— Но это вас от
людей не отличает, вы ошибаетесь, — говорит Михаила. — Все так думают. Оттого и бессильна, оттого и уродлива жизнь. Каждый старается отойти от жизни вбок, выкопать в земле свою норку и из неё одиноко рассматривать мир; из норы жизнь кажется низкой, ничтожной; видеть её такою — выгодно уединённому! Это я говорю про тех
людей, которые почему-нибудь не в
силах сесть верхом на ближнего и подъехать на спине его туда, где вкуснее кормят.
— Началась, — говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной
силы народа, от массы, матери своей, и сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший враг
человека! На дело самозащиты своей и утверждения своего среди земли оно бесполезно убило все
силы духа, все великие способности к созданию духовных благ.
Во время жизни с Михайлой думы мои о месте господа среди
людей завяли, лишились
силы, выпало из них былое упрямство, вытесненное множеством других дум. И на место вопроса: где бог? — встал другой: кто я и зачем? Для того, чтобы бога искать?
Казалось мне, что слишком большую
силу придают
люди капиталам и этим унижают себя.
Вспоминаю былое единение с богом в молитвах моих: хорошо было, когда я исчезал из памяти своей, переставал быть! Но в слиянии с
людьми не уходил и от себя, но как бы вырастал, возвышался над собою, и увеличивалась
сила духа моего во много раз. И тут было самозабвение, но оно не уничтожало меня, а лишь гасило горькие мысли мои и тревогу за моё одиночество.
— Зачем же, товарищи, дразнить
человека? Разве он не такой же рабочий, как и все мы? Несправедливо действуете, товарищи, и против себя! Наша
сила — в тесной дружбе…
И рядом с этим — не борясь — другой вопрос живёт: с неба ли на землю нисшёл господь или с земли на небеса вознесён
силою людей? И тут же горит мысль о богостроительстве, как вечном деле всего народа.
Сгустились
люди вокруг меня, точно обняли, растит их внимание
силу слова моего, даёт ему звук и красоту, тону я в своей речи и — всё забыл; чувствую только, что укрепляюсь на земле и в
людях, — поднимают они меня над собой, молча внушая...
Нет
людям места и времени духовно расти — и это горько, это опасно опередившему их, ибо остается он один впереди, не видят
люди его, не могут подкрепить
силою своей, и, одинокий, бесполезно истлевает он в огне желаний своих.
Разгораются очи
людей, светит из них пробудившаяся человеческая душа, и моё зрение тоже становится широко и чутко: видишь на лице
человека вопрос и тотчас отвечаешь на него; видишь недоверие — борешься с ним. Черпаешь
силу из открытых перед тобою сердец и этой же
силою объединяешь их в одно сердце.
Если, говоря
людям, заденешь словом своим общее всем, тайно и глубоко погружённое в душе каждого истинно человеческое, то из глаз
людей истекает лучистая
сила, насыщает тебя и возносит выше их. Но не думай, что это твоя воля подняла тебя: окрылён ты скрещением в душе твоей всех
сил, извне обнявших тебя, крепок
силою, кою
люди воплотили в тебе на сей час; разойдутся они, разрушится их дух, и снова ты — равен каждому.
Подходят снизу
люди; лица их покрыты пылью, ручьи пота текут по щекам; дышат тяжко, смотрят странно, как бы не видя ничего, и толкаются, пошатываясь на ногах. Жалко их, жалко
силу веры, распылённую в воздухе.
… И — по сём возвращаюсь туда, где
люди освобождают души ближних своих из плена тьмы и суеверий, собирают народ воедино, освещают пред ним тайное лицо его, помогают ему осознать
силу воли своей, указывают
людям единый и верный путь ко всеобщему слиянию ради великого дела — всемирного богостроительства ради!