Неточные совпадения
Его смущали ласки
матери и трогала печаль в ее
глазах. Хотелось плакать, и, чтобы подавить это желание, он старался притвориться более пьяным, чем был.
Работал он усердно, без прогулов и штрафов, был молчалив, и голубые, большие, как у
матери,
глаза его смотрели недовольно.
Мать, зорко следя за ним, видела, что смуглое лицо сына становится острее,
глаза смотрят все более серьезно и губы его сжались странно строго.
А вот теперь перед нею сидит ее сын, и то, что говорят его
глаза, лицо, слова, — все это задевает за сердце, наполняя его чувством гордости за сына, который верно понял жизнь своей
матери, говорит ей о ее страданиях, жалеет ее.
Павел видел улыбку на губах
матери, внимание на лице, любовь в ее
глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда
мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Когда он лег и уснул,
мать осторожно встала со своей постели и тихо подошла к нему. Павел лежал кверху грудью, и на белой подушке четко рисовалось его смуглое, упрямое и строгое лицо. Прижав руки к груди,
мать, босая и в одной рубашке, стояла у его постели, губы ее беззвучно двигались, а из
глаз медленно и ровно одна за другой текли большие мутные слезы.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли
мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных
глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
— А — так, — негромко ответил хохол. — У вдовы
глаза хорошие, мне и подумалось, что, может, у
матери моей такие же? Я, знаете, о
матери часто думаю, и все мне кажется, что она жива.
И прислал.
Мать закрыла
глаза, тяжело вздохнув.
— А я вам такие, что не будут кусаться! — сказала Власова. Наташа смотрела на нее, немного прищурив
глаза, и этот пристальный взгляд сконфузил
мать.
У нее побледнело лицо и синие
глаза ярко вспыхнули. Положив руки на плечи
матери, она глубоким голосом сказала тихо и внушительно...
…Павел говорил все чаще, больше, все горячее спорил и — худел.
Матери казалось, что когда он говорит с Наташей или смотрит на нее, — его строгие
глаза блестят мягче, голос звучит ласковее и весь он становится проще.
Мать тяжело вздохнула и, опустив
глаза, спросила...
И, подмигивая
матери, сказал с усмешкой в
глазах...
Иногда
мать поражало настроение буйной радости, вдруг и дружно овладевавшее всеми. Обыкновенно это было в те вечера, когда они читали в газетах о рабочем народе за границей. Тогда
глаза у всех блестели радостью, все становились странно, как-то по-детски счастливы, смеялись веселым, ясным смехом, ласково хлопали друг друга по плечам.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились
матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на лицах, в
глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Зашелестели страницы книги — должно быть, Павел снова начал читать.
Мать лежала, закрыв
глаза, и боялась пошевелиться. Ей было до слез жаль хохла, но еще более — сына. Она думала о нем...
У постели
матери появился слободской полицейский Федякин и, приложив одну руку к фуражке, а другою указывая в лицо
матери, сказал, сделав страшные
глаза...
Мать встала рядом с Павлом у стены, сложила руки на груди, как это сделал он, и тоже смотрела на офицера. У нее вздрагивало под коленями и
глаза застилал сухой туман.
Наступило молчание, все остановились на секунду. Шрам на лице
матери побелел, и правая бровь всползла кверху. У Рыбина странно задрожала его черная борода; опустив
глаза, он стал медленно расчесывать ее пальцами.
Мать смотрела, как подписывают протокол, ее возбуждение погасло, сердце упало, на
глаза навернулись слезы обиды, бессилия. Этими слезами она плакала двадцать лет своего замужества, но последние годы почти забыла их разъедающий вкус; офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив лицо, заметил...
— Вот именно — до свиданья! — усмехаясь, повторил офицер. Весовщиков тяжело сопел. Его толстая шея налилась кровью,
глаза сверкали жесткой злобой. Хохол блестел улыбками, кивал головой и что-то говорил
матери, она крестила его и тоже говорила...
Тут вмешалась
мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его
глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову
матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск
глаз был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.
Вот он прошел мимо
матери, скользнув по ее лицу строгими
глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку — он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил...
Весь день Павел ходил сумрачный, усталый, странно обеспокоенный,
глаза у него горели и точно искали чего-то.
Мать, заметив это, осторожно спросила...
Мать, сидя в углу, молчала, не отрывая
глаз от лица сына.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв
глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные
глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у
матери сына за то, что сын ищет правду.
В дверь осторожно постучались,
мать быстро подбежала, сняла крючок, — вошла Сашенька.
Мать давно ее не видала, и теперь первое, что бросилось ей в
глаза, это неестественная полнота девушки.
— Да! — сказала Сашенька. Она теперь снова стала стройной и тонкой, как прежде.
Мать видела, что щеки у нее ввалились,
глаза стали огромными и под ними легли темные пятна.
— Помню, помню! — задумчиво сказала
мать, боком подходя к столу. Села и, глядя на Егора печальными
глазами, медленно протянула: — Ай-ай-яй! Сашенька-то? Как она дойдет?
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий человек с красным лицом, с быстрыми
глазами.
Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
— Вот как? — задумчиво и тихо сказала
мать, и
глаза ее грустно остановились на лице хохла. — Да. Вот как? Отказываются люди от себя…
Мать, мигнув
глазами, пугливо вскрикнула...
Иногда Андрей предлагал
матери с улыбкой в
глазах...
Она шагала, и ей хотелось толкнуть в спину надзирателя, чтобы он шел быстрее. В маленькой комнате стоял Павел, улыбался, протягивал руку.
Мать схватила ее, засмеялась, часто мигая
глазами, и, не находя слов, тихо говорила...
Он не нравился
матери, в его угловатой стриженой голове, в маленьких
глазах было что-то всегда пугавшее ее, но теперь она обрадовалась и, ласковая, улыбаясь, оживленно говорила...
— Павел сидит, — терпит! Выпустили одного меня! — Он поднял
глаза в лицо
матери и медленно, сквозь зубы, проговорил: — Я им сказал — будет, пустите меня на волю!.. А то я убью кого-нибудь, и себя тоже. Выпустили.
— М-м-да-а! — сказала
мать, отодвигаясь от него, и невольно мигнула, когда взгляд ее встретился с его узкими, острыми
глазами.
Мать считала их, мысленно собирая толпой вокруг Павла, — в этой толпе он становился незаметным для
глаз врагов.
Мать почти каждый день видела его: круто упираясь дрожащими от натуги ногами в землю, шла пара вороных лошадей, обе они были старые, костлявые, головы их устало и печально качались, тусклые
глаза измученно мигали.
Он наклонился к ней бледный, в углах его
глаз светло сверкали маленькие слезинки, губы вздрагивали. Секунду он молчал,
мать смотрела на него тоже молча.
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но
мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына
глазами, горевшими яркой и острой болью…
Сидя на полу, хохол вытянул ноги по обе стороны самовара — смотрел на него.
Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив
глаза на круглом затылке Андрея и длинной согнутой шее его. Он откинул корпус назад, уперся руками в пол, взглянул на
мать и сына немного покрасневшими
глазами и, мигая, негромко сказал...
Мать плотно сжимала губы, чтобы они не дрожали, и крепко закрыла
глаза, чтобы не плакали они.
Мать взглянула в лицо ему — один
глаз Исая тускло смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело с острой головой и костлявым лицом в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью.
Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
— О Николае ничего не говорят? — тихо осведомилась
мать. Строгие
глаза сына остановились на ее лице, и он внятно сказал...
Хохол посмотрел на него своими круглыми
глазами, мельком взглянул на
мать и с грустью, но твердо ответил...
Павел поднял голову и смотрел на него бледный, широко раскрыв
глаза,
мать привстала со стула, чувствуя, как растет, надвигается на нее темная тревога.
Мать смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе с пиджаком он снял с себя еще что-то. Стал менее солиден, и
глаза у него смотрели хитрее, не так открыто, как раньше.