Неточные совпадения
— Я читаю запрещенные книги. Их запрещают читать потому, что они говорят правду о нашей, рабочей
жизни… Они печатаются тихонько, тайно, и если их у меня найдут — меня посадят в тюрьму, — в тюрьму за то, что я хочу знать правду.
Поняла?
Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Она сердцем
поняла, что сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному и страшному. Все в
жизни казалось ей неизбежным, она привыкла подчиняться не думая и теперь только заплакала тихонько, не находя слов в сердце, сжатом горем и тоской.
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою
жизнью мы живем? Тебе сорок лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, — я теперь
понимаю, что он на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей
жизни; оно давило его, а он не
понимал — откуда оно? Он работал тридцать лет, начал работать, когда вся фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их — семь!
— Учиться, а потом — учить других. Нам, рабочим, надо учиться. Мы должны узнать, должны
понять — отчего
жизнь так тяжела для нас.
— Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит. Вы ведь
понимаете — дурного мы не хотим, на нашей стороне правда, и всю
жизнь мы будем работать для нее — вот вся наша вина! Чего же бояться?
— А я вот вам не верю! — вдруг возбуждаясь, заявила мать. И, быстро вытирая запачканные углем руки о фартук, она с глубоким убеждением продолжала: — Не
понимаете вы веры вашей! Как можно без веры в бога жить такою
жизнью?
— Говорю я теперь, — продолжала мать, — говорю, сама себя слушаю, — сама себе не верю. Всю
жизнь думала об одном — как бы обойти день стороной, прожить бы его незаметно, чтобы не тронули меня только? А теперь обо всех думаю, может, и не так
понимаю я дела ваши, а все мне — близкие, всех жалко, для всех — хорошего хочется. А вам, Андрюша, — особенно!..
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга
понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой
жизни.
Она уже многое
понимала из того, что говорили они о
жизни, чувствовала, что они открыли верный источник несчастья всех людей, и привыкла соглашаться с их мыслями.
Она
понимала, что такую
жизнь можно любить, несмотря на ее опасность, и, вздыхая, оглядывалась назад, где темной узкой полосой плоско тянулось ее прошлое.
— Мы, люди черной
жизни, — все чувствуем, но трудно выговорить нам, нам совестно, что вот —
понимаем, а сказать не можем. И часто — от совести — сердимся мы на мысли наши.
Жизнь — со всех сторон и бьет и колет, отдохнуть хочется, а мысли — мешают.
— Это — не моя песня, ее тысячи людей поют, не
понимая целебного урока для народа в своей несчастной
жизни. Сколько замученных работой калек молча помирают с голоду… — Он закашлялся, сгибаясь, вздрагивая.
— Тут в одном — все стиснуто… вся
жизнь,
пойми! — угрюмо заметил Рыбин. — Я десять раз слыхал его судьбу, а все-таки, иной раз, усомнишься. Бывают добрые часы, когда не хочешь верить в гадость человека, в безумство его… когда всех жалко, и богатого, как бедного… и богатый тоже заблудился! Один слеп от голода, другой — от золота. Эх, люди, думаешь, эх, братья! Встряхнись, подумай честно, подумай, не щадя себя, подумай!
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не
понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю
жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
Мать чувствовала, что она знает
жизнь рабочих лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и жену, не
понимая драмы этих отношений.
—
Понимаешь, как строится
жизнь.
Это было понятно — она знала освободившихся от жадности и злобы, она
понимала, что, если бы таких людей было больше, — темное и страшное лицо
жизни стало бы приветливее и проще, более добрым и светлым.
— Кузнеца-то? Савел, а прозвище Евченко. Молодой еще, уж много
понимал. Понимать-то, видно, — запрещается! Придет, бывало, и говорит: «Какая ваша
жизнь, извозчики?» — «Верно, говорим,
жизнь хуже собачьей».
— Крестьяне! — гудел голос Михаилы. — Разве вы не видите
жизни своей, не
понимаете, как вас грабят, как обманывают, кровь вашу пьют? Все вами держится, вы — первая сила на земле, — а какие права имеете? С голоду издыхать — одно ваше право!..
— В одной книжке прочитала я слова — бессмысленная
жизнь. Это я очень
поняла, сразу! Знаю я такую
жизнь — мысли есть, а не связаны и бродят, как овцы без пастуха, — нечем, некому их собрать… Это и есть — бессмысленная
жизнь. Бежала бы я от нее да и не оглянулась, — такая тоска, когда что-нибудь
понимаешь!
— Я сидел тут, писал и — как-то окис, заплесневел на книжках и цифрах. Почти год такой
жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего народа, и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, — знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой
жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы
понимаете — буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво и страшно возбуждает, — делаешься молодым и твердым, живешь богато!
Неточные совпадения
«Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я
понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне
жизнь, но теперь дает мне
жизнь. Я освободился от обмана, я узнал хозяина».
Усложненность петербургской
жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и
понимал в сферах ему близких и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен, и не мог всего обнять.
— Костя! сведи меня к нему, нам легче будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты
пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я могу быть, может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто счастье
жизни ее зависело от этого.
Анна Аркадьевна читала и
понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить зa отражением
жизни других людей.
В сущности, понимавшие, по мнению Вронского, «как должно» никак не
понимали этого, а держали себя вообще, как держат себя благовоспитанные люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон окружающих
жизнь, — держали себя прилично, избегая намеков и неприятных вопросов. Они делали вид, что вполне
понимают значение и смысл положения, признают и даже одобряют его, но считают неуместным и лишним объяснять всё это.