Неточные совпадения
Каждый
день над рабочей слободкой, в дымном, масляном воздухе, дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из маленьких серых домов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшие освежить сном
свои мускулы.
День проглочен фабрикой, машины высосали из мускулов людей столько силы, сколько им было нужно.
День бесследно вычеркнут из жизни, человек сделал еще шаг к
своей могиле, но он видел близко перед собой наслаждение отдыха, радости дымного кабака и — был доволен.
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он — вся власть! Он душу
свою не
делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, — разве по
своей воле не родила она? Душа тоже не по
своей воле добром неплодна, — сам ли я посеял злобу в ней? Вот!
На следующий
день, когда Ниловна подошла со
своей ношей к воротам фабрики, сторожа грубо остановили ее и, приказав поставить корчаги на землю, тщательно осмотрели все.
Она аккуратно носила на фабрику листовки, смотрела на это как на
свою обязанность и стала привычной для сыщиков, примелькалась им. Несколько раз ее обыскивали, но всегда — на другой
день после того, как листки появлялись на фабрике. Когда с нею ничего не было, она умела возбудить подозрение сыщиков и сторожей, они хватали ее, обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними и, пристыдив, уходила, гордая
своей ловкостью. Ей нравилась эта игра.
— За то, что помогаешь великому нашему
делу, спасибо! — говорил он. — Когда человек может назвать мать
свою и по духу родной — это редкое счастье!
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к
своей груди. — Не говори ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое
дело! Но — не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы — родные, все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой — другие, все бросили, пошли… Паша!
На рассвете выл фабричный гудок, сын и Андрей наскоро пили чай, закусывали и уходили, оставляя матери десяток поручений. И целый
день она кружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень для прокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки для передачи Павлу и исчезали, заражая ее
своим возбуждением.
Солнце поднималось все выше, вливая
свое тепло в бодрую свежесть вешнего
дня. Облака плыли медленнее, тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по улице и по крышам домов, окутывали людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со стен и крыш, скуку с лиц. Становилось веселее, голоса звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.
Вдруг ей вспомнилась картина, которую она видела однажды во
дни юности
своей: в старом парке господ Заусайловых был большой пруд, густо заросший кувшинками.
Она не могла насытить
свое желание и снова говорила им то, что было ново для нее и казалось ей неоценимо важным. Стала рассказывать о
своей жизни в обидах и терпеливом страдании, рассказывала беззлобно, с усмешкой сожаления на губах, развертывая серый свиток печальных
дней, перечисляя побои мужа, и сама поражалась ничтожностью поводов к этим побоям, сама удивлялась
своему неумению отклонить их…
— Наступит
день, когда рабочие всех стран поднимут головы и твердо скажут — довольно! Мы не хотим более этой жизни! — уверенно звучал голос Софьи. — Тогда рухнет призрачная сила сильных
своей жадностью; уйдет земля из-под ног их и не на что будет опереться им…
Снова Софья говорила, рисуя
день победы, внушая людям веру в
свои силы, будя в них сознание общности со всеми, кто отдает
свою жизнь бесплодному труду на глупые забавы пресыщенных.
Софья скоро уехала куда-то,
дней через пять явилась веселая, живая, а через несколько часов снова исчезла и вновь явилась недели через две. Казалось, что она носится в жизни широкими кругами, порою заглядывая к брату, чтобы наполнить его квартиру
своей бодростью и музыкой.
Жизнь расширялась бесконечно, каждый
день открывая глазам огромное, неведомое, чудесное, и все сильнее возбуждала проснувшуюся голодную душу женщины обилием
своих богатств, неисчислимостью красот.
Каждый раз, когда ей давали какое-нибудь поручение, ее крепко охватывало желание исполнить это
дело быстро и хорошо, и она уже не могла думать ни о чем, кроме
своей задачи. И теперь, озабоченно опустив брови, деловито спрашивала...
«Справедливо, а — не утешает!» — невольно вспомнила мать слова Андрея и тяжело вздохнула. Она очень устала за
день, ей хотелось есть. Однотонный влажный шепот больного, наполняя комнату, беспомощно ползал по гладким стенам. Вершины лип за окном были подобны низко опустившимся тучам и удивляли
своей печальной чернотой. Все странно замирало в сумрачной неподвижности, в унылом ожидании ночи.
Радовалась — потому что считала это
делом своего сына, боялась — зная, что если он выйдет из тюрьмы, то встанет впереди всех, на самом опасном месте.
А газета, мамаша, хорошая, и
дело свое она делает — протирает глаза!
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот
день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее
своим чистым горением…
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить
своего желания очистить сердце от крови и грязи этого
дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
И всю дорогу до города, на тусклом фоне серого
дня, перед матерью стояла крепкая фигура чернобородого Михаилы, в разорванной рубахе, со связанными за спиной руками, всклокоченной головой, одетая гневом и верою в
свою правду.
Голые стены комнаты отталкивали тихий звук его голоса, как бы изумляясь и не доверяя этим историям о скромных героях, бескорыстно отдавших
свои силы великому
делу обновления мира.
— Все, которые грамотные, даже богачи читают, — они, конечно, не у нас берут… Они ведь понимают — крестьяне землю
своей кровью вымоют из-под бар и богачей, — значит, сами и
делить ее будут, а уж они так
разделят, чтобы не было больше ни хозяев, ни работников, — как же! Из-за чего и в драку лезть, коли не из-за этого!
— Конечно! Товарищ пишет —
дело скоро назначат, приговор известен — всех на поселение. Видите? Эти мелкие жулики превращают
свой суд в пошлейшую комедию. Вы понимаете — приговор составлен в Петербурге, раньше суда…
— Прошу вас, — ближе к
делу! — сказал председатель внятно и громко. Он повернулся к Павлу грудью, смотрел на него, и матери казалось, что его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным огнем. И все судьи смотрели на ее сына так, что казалось — их глаза прилипают к его лицу, присасываются к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею
свои изношенные тела. А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал к ним руку и негромко, четко говорил...