Неточные совпадения
— Ничего я не буду делать! — прерывающимся голосом
сказала она. — Только береги ты
себя, береги!
Он замолчал, точно прислушиваясь к чему-то в
себе, потом негромко и вдумчиво
сказал...
Мать почувствовала
себя обезоруженной его откровенностью, и ей подумалось, что, пожалуй, Павел рассердится на нее за неласковый ответ этому чудаку. Виновато улыбаясь, она
сказала...
Один из парней, пришедших с Павлом, был рыжий, кудрявый, с веселыми зелеными глазами, ему, должно быть, хотелось что-то
сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил
себя ладонью по голове и смотрел в пол, лица его не было видно.
— Молод, слабосилен я, — вот что! Не поверили мне, не пошли за моей правдой, — значит — не умел я
сказать ее!.. Нехорошо мне, — обидно за
себя!
— Пойдет! —
сказал Егор усмехаясь. Девушка налила
себе чаю, взяла кусок ржаного хлеба, посолила и стала есть, задумчиво глядя на мать.
— Гм! —
сказал Егор, внимательно посмотрев на нее. — Пытать — не будут. Но хороший человек должен беречь
себя…
— Вот как? — задумчиво и тихо
сказала мать, и глаза ее грустно остановились на лице хохла. — Да. Вот как? Отказываются люди от
себя…
— Господа! — молвил Рыбин, и бородатое лицо напряглось, покраснело. — Значит — господа книжки составляют, они раздают. А в книжках этих пишется — против господ. Теперь, —
скажи ты мне, — какая им польза тратить деньги для того, чтобы народ против
себя поднять, а?
— Да-а! —
сказала мать. В памяти ее теперь встала фигура мужа, угрюмая, тяжелая, точно большой камень, поросший мохом. Она представила
себе хохла мужем Наташи и сына женатым на Сашеньке.
— Павел сидит, — терпит! Выпустили одного меня! — Он поднял глаза в лицо матери и медленно, сквозь зубы, проговорил: — Я им
сказал — будет, пустите меня на волю!.. А то я убью кого-нибудь, и
себя тоже. Выпустили.
— «Ничего», — говорит. И знаешь, как он спросил о племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо
себя вел?» — «Что значит — хорошо
себя вести в тюрьме?» — «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И когда я
сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не имеем!»
— Нет! —
сказал он. — Я это — для
себя.
Она отстранила его от
себя и, заглядывая в комнату,
сказала Андрею просительно-ласково...
— Я соберу посуду, — вы
себе сидите, ненько! —
сказал хохол, уходя с комнату. — Отдыхайте! Натолкали вам грудь…
В теплом потоке беседы страх ее растаял, теперь она чувствовала
себя так, как в тот день, когда отец ее сурово
сказал ей...
— Я не виню
себя — нет! — твердо
сказал хохол. — Но противно же мне это! Лишнее это для меня.
— Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою
себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего!
Скажи своим городским, которые для вас пишут, — для деревни тоже писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, — чтобы народ на смерть полез!
— Жаль, не было тебя! —
сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. — Вот посмотрел бы ты на игру сердца, — ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, — опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать — страшную силу несет в
себе этот человек!..
— Еще поспорим! Ты играй на своей сопелке — у кого ноги в землю не вросли, те под твою музыку танцевать будут! Рыбин верно
сказал — мы под
собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено раскачать ее. Покачнем раз — люди оторвутся, покачнем два — и еще!
Под знаменем стояло человек двадцать, не более, но они стояли твердо, притягивая мать к
себе чувством страха за них и смутным желанием что-то
сказать им…
— Я не об этом, не об домашнем! — тихо
сказала она. И грустно вздохнула, чувствуя
себя уколотой тем, что он не понял ее. Он, улыбаясь близорукими глазами, задумчиво
сказал...
— У меня голова кружится, и как будто я — сама
себе чужая, — продолжала мать. — Бывало — ходишь, ходишь около человека прежде чем что-нибудь
скажешь ему от души, а теперь — всегда душа открыта, и сразу говоришь такое, чего раньше не подумала бы…
Сердце матери налилось желанием
сказать что-то хорошее этим людям. Она улыбалась, охмеленная музыкой, чувствуя
себя способной сделать что-то нужное для брата и сестры.
— Я вот теперь смогу
сказать кое-как про
себя, про людей, потому что — стала понимать, могу сравнить. Раньше жила, — не с чем было сравнивать. В нашем быту — все живут одинаково. А теперь вижу, как другие живут, вспоминаю, как сама жила, и — горько, тяжело!
— Зовите, как хочется! — задумчиво
сказала мать. — Как хочется, так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама
собой распахивается душа встречу вам. И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Так и будет! —
сказал Рыбин, наклоняя голову. — Не жалей
себя — все одолеешь!
— Жалко, что уходите вы! — необычно мягким голосом
сказал Рыбин. — Хорошо говорите! Большое это дело — породнить людей между
собой! Когда вот знаешь, что миллионы хотят того же, что и мы, сердце становится добрее. А в доброте — большая сила!
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему
сказать тебе какое-то простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама знаю, как жмут рабочих на фабриках и везде. Но к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг
сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли
себе? Это — без оправдания!
— Мамаша, на полке лежит хлеб, потом пойдите в коридор, налево вторая дверь — постукайте в нее. Откроет женщина, так вы
скажите ей, пусть идет сюда и захватит с
собой все, что имеет съедобного.
Людмила медленно отошла от койки, остановилась у окна и, глядя куда-то перед
собой, незнакомым Власовой, необычно громким голосом
сказала...
— Да! — кивнув головой,
сказала Саша. — Очень, мне кажется! Я всю ночь беседовала с Весовщиковым. Я не любила его раньше, он мне казался грубым и темным. Да он и был таким, несомненно. В нем жило неподвижное, темное раздражение на всех, он всегда как-то убийственно тяжело ставил
себя в центре всего и грубо, озлобленно говорил — я, я, я! В этом было что-то мещанское, раздражающее…
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не
скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для
себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со всех сторон.
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана
скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за
собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а — не другая!
— Неправильно вы судите, хозяин! —
сказала она. — Не нужно человеку соглашаться с тем, как его ценят те люди, которым кроме крови его, ничего не надо. Вы должны сами
себя оценить, изнутри, не для врагов, а для друзей…
— Вот и готово! —
сказал он, вставая. — Вы спрячьте эту бумажку где-нибудь на
себе. Но — знайте, если придут жандармы, вас тоже обыщут.
— Вы оставьте это, Николай Иванович! — решительно
сказала мать. — Не надо меня утешать, не надо объяснять. Паша худо не сделает, даром мучить ни
себя, ни других — не будет! И меня он любит — да! Вы видите — думает обо мне. Разъясните, пишет, утешьте, а?..
— Отвечайте короче, — с усилием, но внятно
сказал старик. На скамьях, сзади
себя, мать чувствовала оживление, люди тихо шептались о чем-то и двигались, как бы освобождая
себя из паутины серых слов фарфорового человека.
— Однако, мать, идем! —
сказал Сизов. И в то же время откуда-то явилась Саша, взяла мать под руку и быстро потащила за
собой на другую сторону улицы, говоря...
И, неожиданно для
себя самой,
сказала уверенно, но негромко...
— Все вы бережете меня! — улыбаясь,
сказала она. —
Себя не бережете…
И тут же, сделав над
собой усилие, строго
сказала...