Приближалась весна, таял снег, обнажая грязь и копоть, скрытую в его глубине.
С каждым днем грязь настойчивее лезла в глаза, вся слободка казалась одетой в лохмотья, неумытой. Днем капало с крыш, устало и потно дымились серые стены домов, а к ночи везде смутно белели ледяные сосульки. Все чаще на небе являлось солнце. И нерешительно, тихо начинали журчать ручьи, сбегая к болоту.
Мать видела необъятно много, в груди ее неподвижно стоял громкий крик, готовый
с каждым вздохом вырваться на волю, он душил ее, но она сдерживала его, хватаясь руками за грудь. Ее толкали, она качалась на ногах и шла вперед без мысли, почти без сознания. Она чувствовала, что людей сзади нее становится все меньше, холодный вал шел им навстречу и разносил их.
Неточные совпадения
И, цепко хватаясь за
каждую возможность разрядить это тревожное чувство, люди из-за пустяков бросались друг на друга
с озлоблением зверей.
Лучший слесарь на фабрике и первый силач в слободке, он держался
с начальством грубо и поэтому зарабатывал мало,
каждый праздник кого-нибудь избивал, и все его не любили, боялись.
Особенно боялись его глаз, — маленькие, острые, они сверлили людей, точно стальные буравчики, и
каждый, кто встречался
с их взглядом, чувствовал перед собой дикую силу, недоступную страху, готовую бить беспощадно.
Почти
каждый вечер после работы у Павла сидел кто-нибудь из товарищей, и они читали, что-то выписывали из книг, озабоченные, не успевшие умыться. Ужинали и пили чай
с книжками в руках, и все более непонятны для матери были их речи.
— Это — естественно! — воскликнул Егор. — А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот трижды сидел и
каждый раз, хотя и
с небольшим удовольствием, но
с несомненной пользой для ума и сердца.
Она уже трижды ходила просить свидания
с Павлом, и
каждый раз жандармский генерал, седой старичок
с багровыми щеками и большим носом, ласково отказывал ей.
Каждый приносил
с собой что-нибудь новое, и оно уже не тревожило мать.
Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие — все они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и хотя у
каждого было свое лицо — для нее все лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное лицо
с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
Каждый раз, когда у Андрея собирались товарищи на чтение нового номера заграничной газеты или брошюры, приходил и Николай, садился в угол и молча слушал час, два. Кончив чтение, молодежь долго спорила, но Весовщиков не принимал участия в спорах. Он оставался дольше всех и один на один
с Андреем ставил ему угрюмый вопрос...
Будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей, все пойдут
с открытыми сердцами, сердце
каждого чисто будет от зависти, и беззлобны будут все.
Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сына
с Андреем тоже могут арестовать
каждую ночь, она почти желала этого — это было бы лучше для них, казалось ей.
Они были сильно испуганы и всю ночь не спали, ожидая
каждую минуту, что к ним постучат, но не решились выдать ее жандармам, а утром вместе
с нею смеялись над ними. Однажды она, переодетая монахиней, ехала в одном вагоне и на одной скамье со шпионом, который выслеживал ее и, хвастаясь своей ловкостью, рассказывал ей, как он это делает. Он был уверен, что она едет
с этим поездом в вагоне второго класса, на
каждой остановке выходил и, возвращаясь, говорил ей...
— Послушайте, — сказала Софья Рыбину тихо,
с упреком, — зачем вы его сюда позвали? Он
каждую минуту может умереть…
Мать заметила, что парни, все трое, слушали
с ненасытным вниманием голодных душ и
каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые. В
каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в лицо Софьи и переминались
с ноги на ногу.
Покупая платье для Николая, она жестоко торговалась
с продавцами и, между прочим, ругала своего пьяницу мужа, которого ей приходится одевать чуть не
каждый месяц во все новое.
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому
каждому слову своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице своем значительную мину. Говорит басом
с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Дай только, боже, чтобы сошло
с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто не ставил: на
каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску.
За
каждым стулом девочка, // А то и баба
с веткою — // Обмахивает мух. // А под столом мохнатые // Собачки белошерстые. // Барчонки дразнят их…
Солдат опять
с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили
каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои на подравшихся // На рынке мужиках: // «Под правым глазом ссадина // Величиной
с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: // На рубль пятнадцать
с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?
У
каждого помещика // Сто гончих в напуску, // У
каждого по дюжине // Борзовщиков верхом, // При
каждом с кашеварами, //
С провизией обоз.