Неточные совпадения
Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах домов устало блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные,
с черными
лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь в их голосах звучало оживление, и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
По праздникам молодежь являлась домой поздно ночью в разорванной одежде, в грязи и пыли,
с разбитыми
лицами, злорадно хвастаясь нанесенными товарищам ударами, или оскорбленная, в гневе или слезах обиды, пьяная и жалкая, несчастная и противная.
Павел сделал все, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку
с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро болела голова, мучила изжога,
лицо было бледное, скучное.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота
лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой,
с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Снова раздались шаги в сенях, дверь торопливо отворилась — мать снова встала. Но, к ее удивлению, в кухню вошла девушка небольшого роста,
с простым
лицом крестьянки и толстой косой светлых волос. Она тихо спросила...
Весовщиков сидел на стуле прямо, точно деревянный, упираясь ладонями в колена, и его рябое
лицо без бровей,
с тонкими губами, было неподвижно, как маска.
Один из парней, пришедших
с Павлом, был рыжий, кудрявый,
с веселыми зелеными глазами, ему, должно быть, хотелось что-то сказать, и он нетерпеливо двигался; другой, светловолосый, коротко остриженный, гладил себя ладонью по голове и смотрел в пол,
лица его не было видно.
Являлись и еще люди из города, чаще других — высокая стройная барышня
с огромными глазами на худом, бледном
лице. Ее звали Сашенька. В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
И все мечтательно,
с улыбками на
лицах, долго говорили о французах, англичанах и шведах как о своих друзьях, о близких сердцу людях, которых они уважают, живут их радостями, чувствуют горе.
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она видела на
лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее
с особенным вниманием,
с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое
лицо, чувствовала в этом человеке врага без жалости,
с сердцем, полным барского презрения к людям. Она мало видела таких людей и почти забыла, что они есть.
Толпа расступилась, давая дорогу высокому человеку
с острой бородкой и длинным
лицом.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих
с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал
лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое
лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели
с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Было холодно, в стекла стучал дождь, казалось, что в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры
с широкими красными
лицами без глаз,
с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую голову
с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное
лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в
лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, — такой же круглый, низенький,
с толстой шеей и короткими руками.
Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело…
Она молча, низко поклонилась ему, ее трогали эти молодые, честные, трезвые, уходившие в тюрьму
с улыбками на
лицах; у нее возникала жалостливая любовь матери к ним.
Перед нею стояла фигура девушки
с резким, упрямым
лицом.
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь
с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий человек
с красным
лицом,
с быстрыми глазами. Мать, передвигая коромысло
с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
— Слышали? — говорила полная женщина
с дряблым
лицом и саквояжем на коленях. — Сегодня за ранней обедней соборный регент мальчику певчему ухо надорвал…
Рядом
с Власовой сидела маленькая старушка,
лицо у нее было сморщенное, а глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась в разговор и смотрела на всех странно задорно.
Оставшись один, Весовщиков оглянулся, вытянул ногу, одетую в тяжелый сапог, посмотрел на нее, наклонился, пощупал руками толстую икру. Поднял руку к
лицу, внимательно оглядел ладонь, потом повернул тылом. Рука была толстая,
с короткими пальцами, покрыта желтой шерстью. Он помахал ею в воздухе, встал.
Николай снова начал есть. Мать исподлобья незаметно рассматривала его широкое
лицо, стараясь найти в нем что-нибудь, что помирило бы ее
с тяжелой, квадратной фигурой Весовщикова.
Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие — все они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и хотя у каждого было свое
лицо — для нее все
лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное
лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.
Мать взглянула в
лицо ему — один глаз Исая тускло смотрел в шапку, лежавшую между устало раскинутых ног, рот был изумленно полуоткрыт, его рыжая бородка торчала вбок. Худое тело
с острой головой и костлявым
лицом в веснушках стало еще меньше, сжатое смертью. Мать перекрестилась, вздохнув. Живой, он был противен ей, теперь будил тихую жалость.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим
лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него
с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему. Темные, опасные мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила
с постели, сунула огня в самовар, приготовленный
с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к
лицу так, точно у нее болели зубы.
В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему руку, и когда он, светлый, лег на кожу ее руки, другой рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу
с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами.
Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…
Мать
с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через голову его смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные
лица, разноцветные глаза — впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их голоса — мягкий и влажный голос Андрея дружно сливался в один звук
с голосом сына ее, густым и басовитым.
Чье-то
лицо, испуганное и радостное, качалось рядом
с матерью, и дрожащий голос, всхлипывая, восклицал...
Оглядывая хмурые, внимательные
лица вокруг, она продолжала
с мягкой силой...
— Взять их! — вдруг крикнул священник, останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла
с него, на
лице появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка на пол, под ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на голое тельце, а она встала на колени и кричала им...
Лицо у Николая побледнело, он тихо проговорил, глядя на нее
с ласковым вниманием...
— Шагай! — бормотал извозчик, помахивая на лошадь вожжами. Это был кривоногий человек неопределенного возраста,
с редкими, выцветшими волосами на
лице и голове,
с бесцветными глазами. Качаясь
с боку на бок, он шел рядом
с телегой, и было ясно, что ему все равно, куда идти — направо, налево.
Иногда брал вещь в руки, подносил к
лицу и тщательно ощупывал глазами, — казалось, он вошел в комнату вместе
с матерью и, как ей, ему все здесь было незнакомо, непривычно.
Через несколько дней мать и Софья явились перед Николаем бедно одетыми мещанками, в поношенных ситцевых платьях и кофтах,
с котомками за плечами и
с палками в руках. Костюм убавил Софье рост и сделал еще строже ее бледное
лицо.
Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось, обожженные тени пугливо бросились в лес, и над огнем мелькнуло круглое
лицо Игната
с надутыми щеками. Огонь погас. Запахло дымом, снова тишина и мгла сплотились на поляне, насторожась и слушая хриплые слова больного.
Мать заметила, что парни, все трое, слушали
с ненасытным вниманием голодных душ и каждый раз, когда говорил Рыбин, они смотрели ему в
лицо подстерегающими глазами. Речь Савелия вызывала на
лицах у них странные, острые усмешки. В них не чувствовалось жалости к больному.
Мать слушала, высоко подняв бровь,
с улыбкой радостного удивления, застывшей на
лице.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в
лицо Софьи и переминались
с ноги на ногу.
По вечерам у него часто собирались гости — приходил Алексей Васильевич, красивый мужчина
с бледным
лицом и черной бородой, солидный и молчаливый; Роман Петрович, угреватый круглоголовый человек, всегда
с сожалением чмокавший губами...
И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был тесно связан
с надеждой и умиление
с печалью, — Христос теперь стал ближе к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее
лицом, — точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени несчастного друга людей.
И он настойчиво,
с непоколебимой уверенностью в правде своих пророчеств, глядя через очки в
лицо ее добрыми глазами, говорил ей сказки о будущем.
И медленно,
с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать историю жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочно поддразнивает ее и, глядя на его
лицо, подернутое влажной синевой, тревожно думала...
— Он хочет сделать меня идиотом! — пожаловался Егор. Короткие, тяжелые вздохи
с влажным хрипом вырывались из груди Егора,
лицо его было покрыто мелким потом, и, медленно поднимая непослушные, тяжелые руки, он отирал ладонью лоб. Странная неподвижность опухших щек изуродовала его широкое доброе
лицо, все черты исчезли под мертвенной маской, и только глаза, глубоко запавшие в отеках, смотрели ясно, улыбаясь снисходительной улыбкой.
— Это превосходно, что вы
с нами, — приятно видеть ваше
лицо. Чем она кончит? — спрашиваю я себя. Грустно, когда подумаешь, что вас — как всех — ждет тюрьма и всякое свинство. Вы не боитесь тюрьмы?
— Какой чудесный человек, не правда ли? — воскликнула Саша. — Я не видала его без улыбки на
лице, без шутки. И как он работал! Это был художник революции, он владел революционной мыслью, как великий мастер.
С какой простотой и силой он рисовал всегда картины лжи, насилий, неправды.
Она покраснела, опустилась на стул, замолчала. «Милая ты моя, милая!» — улыбаясь, думала мать. Софья тоже улыбнулась, а Николай, мягко глядя в
лицо Саши, тихо засмеялся. Тогда девушка подняла голову, строго посмотрела на всех и, бледная, сверкнув глазами, сухо,
с обидой в голосе, сказала...
— Перестаньте, Саша! — спокойно сказал Николай. Мать тоже подошла к ней и, наклонясь, осторожно погладила ее голову. Саша схватила ее руку и, подняв кверху покрасневшее
лицо, смущенно взглянула в
лицо матери. Та улыбнулась и, не найдя, что сказать Саше, печально вздохнула. А Софья села рядом
с Сашей на стул, обняла за плечи и,
с любопытной улыбкой заглядывая ей в глаза, сказала...
Вокруг них осторожно кружились шпионы, ловя чуткими ушами отдельные возгласы, запоминая
лица, манеры и слова, а
с другой стороны улицы на них смотрела группа полицейских
с револьверами у пояса.