Неточные совпадения
— А —
так, — негромко ответил хохол. — У вдовы глаза хорошие, мне
и подумалось, что, может, у матери моей
такие же? Я,
знаете, о матери часто думаю,
и все мне кажется, что она жива.
— Два месяца
и одиннадцать дней. Видел там хохла — он кланяется вам,
и Павла, который — тоже кланяется, просит вас не беспокоиться
и сказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма —
так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу. Вы
знаете, сколько народу схватили здесь вчера?
— Вы
так ему
и скажите — я все, что надо, сделаю! Чтобы он
знал это!..
— Все-таки, — ослабляет тюрьма. Проклятое безделье! Нет ничего мучительнее.
Знаешь, как много нужно работать,
и — сидишь в клетке, как зверь…
Его самого полиция там, в Керчи, убила, но это — не важно! Он правду
знал и много посеял ее в людях.
Так вот вы — невинно убиенный человек…
—
Знаете, иногда
такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку,
и течет река широко
и свободно в море светлых радостей новой жизни.
— «Ничего», — говорит.
И знаешь, как он спросил о племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо себя вел?» — «Что значит — хорошо себя вести в тюрьме?» — «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?»
И когда я сказал, что Федя человек честный
и умница, он погладил бороду
и гордо
так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не имеем!»
— Я не хотел этого, ты ведь
знаешь, Павел. Случилось
так: когда ты ушел вперед, а я остановился на углу с Драгуновым — Исай вышел из-за утла, — стал в стороне. Смотрит на нас, усмехается… Драгунов сказал: «Видишь? Это он за мной следит, всю ночь. Я изобью его».
И ушел, — я думал — домой… А Исай подошел ко мне…
— Он говорил мне, что всех нас
знают, все мы у жандармов на счету
и что выловят всех перед Маем. Я не отвечал, смеялся, а сердце закипало. Он стал говорить, что я умный парень
и не надо мне идти
таким путем, а лучше…
— Как хочешь, Паша!
Знаю — грешно убить человека, — а не считаю никого виноватым. Жалко Исая,
такой он гвоздик маленький, поглядела я на него, вспомнила, как он грозился повесить тебя, —
и ни злобы к нему, ни радости, что помер он. Просто жалко стало. А теперь — даже
и не жалко…
— Да я
и не заметила, как это вышло! Он для меня
такой близкий стал, —
и не
знаю, как сказать!
— Может быть, я что-нибудь
и не
так говорю
и не нужно этого говорить, потому что вы сами все
знаете…
— Мне казалось — я
знаю жизнь! — задумчиво сказал Николай. — Но когда о ней говорит не книга
и не разрозненные впечатления мои, а вот
так, сама она, — страшно!
И страшны мелочи, страшно — ничтожное, минуты, из которых слагаются года…
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется,
так и зовите. Я вот все смотрю на вас, слушаю, думаю. Приятно мне видеть, что вы
знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам.
И думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
—
Так! — продолжал Рыбин сурово
и важно. — Я тоже думаю, что
знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот, ребята, видали?
Знал человек, что
и штыком его ударить могут,
и каторгой попотчуют, а — пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Почему! — усмехнулся Рыбин. —
Такая судьба, с тем родились! Вот. Думаете — ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть от людей? Мы
узнаем попа
и в рогоже. Вы вот локоть в мокро на столе положили — вздрогнули, сморщились.
И спина у вас прямая для рабочего чело — века…
— Хорошо все это, словно во сне,
так хорошо! Хотят люди правду
знать, милая вы моя, хотят!
И похоже это, как в церкви, пред утреней на большой праздник… еще священник не пришел, темно
и тихо, жутко во храме, а народ уже собирается… там зажгут свечу пред образом, тут затеплят
и — понемножку гонят темноту, освещая божий дом.
— Иной раз говорит, говорит человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово,
и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. —
Так и этот больной. Я слышала
и сама
знаю, как жмут рабочих на фабриках
и везде. Но к этому сызмала привыкаешь,
и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал
такое обидное,
такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
— Красота какая, Николай Иванович, а?
И сколько везде красоты этой милой, — а все от нас закрыто
и все мимо летит, не видимое нами. Люди мечутся — ничего не
знают, ничем не могут любоваться, ни времени у них на это, ни охоты. Сколько могли бы взять радости, если бы
знали, как земля богата, как много на ней удивительного живет.
И все — для всех, каждый — для всего, —
так ли?
Это было понятно — она
знала освободившихся от жадности
и злобы, она понимала, что, если бы
таких людей было больше, — темное
и страшное лицо жизни стало бы приветливее
и проще, более добрым
и светлым.
— Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием в этом
и человека того
знаете, — я ему говорю — гляди, Степан! Нельзя рот разевать в
таком строгом случае! Ну,
и вы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому — немного их по улицам ходит, — прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
— Послушала ваши речи — вот для чего люди живут!
И так чудно, — слушаю я вас
и вижу — да ведь я это
знаю! А до вас ничего я этакого не слыхала
и мыслей у меня
таких не было…
— В одной книжке прочитала я слова — бессмысленная жизнь. Это я очень поняла, сразу!
Знаю я
такую жизнь — мысли есть, а не связаны
и бродят, как овцы без пастуха, — нечем, некому их собрать… Это
и есть — бессмысленная жизнь. Бежала бы я от нее да
и не оглянулась, —
такая тоска, когда что-нибудь понимаешь!
— Вообще — чудесно! — потирая руки, говорил он
и смеялся тихим, ласковым смехом. — Я,
знаете, последние дни страшно хорошо жил — все время с рабочими, читал, говорил, смотрел.
И в душе накопилось
такое — удивительно здоровое, чистое. Какие хорошие люди, Ниловна! Я говорю о молодых рабочих — крепкие, чуткие, полные жажды все понять. Смотришь на них
и видишь — Россия будет самой яркой демократией земли!
— Я сидел тут, писал
и — как-то окис, заплесневел на книжках
и цифрах. Почти год
такой жизни — это уродство. Я ведь привык быть среди рабочего народа,
и, когда отрываюсь от него, мне делается неловко, —
знаете, натягиваюсь я, напрягаюсь для этой жизни. А теперь снова могу жить свободно, буду с ними видеться, заниматься. Вы понимаете — буду у колыбели новорожденных мыслей, пред лицом юной, творческой энергии. Это удивительно просто, красиво
и страшно возбуждает, — делаешься молодым
и твердым, живешь богато!
— Видите ли, Ниловна, это вам тяжело будет слышать, но я все-таки скажу: я хорошо
знаю Павла — из тюрьмы он не уйдет! Ему нужен суд, ему нужно встать во весь рост, — он от этого не откажется.
И не надо! Он уйдет из Сибири.
— Все-таки! Теперь уж верно! А то кто их
знает? — Он обернулся к осужденным, которых уже уводили,
и громко сказал...
Теперь ей было нестерпимо жаль его, но она сдерживала свое чувство,
зная, что, если покажет его, Николай растеряется, сконфузится
и станет, как всегда, смешным немного, — ей не хотелось видеть его
таким.
— Я не хотела говорить с вами о вашем сыне — не встречалась с ним
и не люблю печальных разговоров. Я
знаю, что это значит, когда близкий идет в ссылку! Но — мне хочется спросить вас — хорошо иметь
такого сына?..
Неточные совпадения
Купцы.
Так уж сделайте
такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы, то есть, не поможете в нашей просьбе, то уж не
знаем, как
и быть: просто хоть в петлю полезай.
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть
и большая честь вам, да все,
знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли…
И батюшка будет гневаться, что
так замешкались.
Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые
так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его? только,
знаете, в
таком месте неприлично… Я
и прежде хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Как бы, я воображаю, все переполошились: «Кто
такой, что
такое?» А лакей входит (вытягиваясь
и представляя лакея):«Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?» Они, пентюхи,
и не
знают, что
такое значит «прикажете принять».
Хлестаков. Черт его
знает, что
такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят!
И челюсти заболят, если съешь один
такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя;
и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше ничего нет?