Неточные совпадения
Мать, зорко следя за ним,
видела, что смуглое
лицо сына становится острее, глаза смотрят все более серьезно и губы его сжались странно строго.
Порою он останавливался, не находя слов, и тогда
видел перед собой огорченное
лицо, на котором тускло блестели затуманенные слезами, добрые глаза.
Павел
видел улыбку на губах матери, внимание на
лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Резкие слова и суровый напев ее не нравились матери, но за словами и напевом было нечто большее, оно заглушало звук и слово своею силой и будило в сердце предчувствие чего-то необъятного для мысли. Это нечто она
видела на
лицах, в глазах молодежи, она чувствовала в их грудях и, поддаваясь силе песни, не умещавшейся в словах и звуках, всегда слушала ее с особенным вниманием, с тревогой более глубокой, чем все другие песни.
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий голос и, со страхом глядя в желтое
лицо, чувствовала в этом человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения к людям. Она мало
видела таких людей и почти забыла, что они есть.
Мать
видела, что
лицо у него побледнело и губы дрожат; она невольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно...
В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и — радость
видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась
лицом в грудь Андрея. Он крепко сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно пел...
Мать уже лежала в постели и не
видела его
лица, но она поняла, что сказала что-то лишнее, потому что хохол торопливо и примирительно заговорил...
Мать
видела, как быстро обернулся Павел, и
видела, что его
лицо вспыхнуло чувством, обещавшим что-то большое для нее.
В эту минуту ей было приятно
видеть Николая, даже его рябое
лицо показалось красивее.
Мать смотрела в
лицо ему и
видела только глаза, гордые и смелые, жгучие…
Не
видя ничего, не зная, что случилось впереди, мать расталкивала толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились люди, одни — наклонив головы и нахмурив брови, другие — конфузливо улыбаясь, третьи — насмешливо свистя. Она тоскливо осматривала их
лица, ее глаза молча спрашивали, просили, звали…
В конце улицы, —
видела мать, — закрывая выход на площадь, стояла серая стена однообразных людей без
лиц. Над плечом у каждого из них холодно и тонко блестели острые полоски штыков. И от этой стены, молчаливой, неподвижной, на рабочих веяло холодом, он упирался в грудь матери и проникал ей в сердце.
Поднимаясь на носки, взмахивая руками, она старалась
увидеть их и
видела над головами солдат круглое
лицо Андрея — оно улыбалось, оно кланялось ей.
Ее толкнули в грудь. Сквозь туман в глазах она
видела перед собой офицерика,
лицо у него было красное, натужное, и он кричал ей...
Мать провела рукой по
лицу, и мысль ее трепетно поплыла над впечатлениями вчерашнего дня. Охваченная ими, она сидела долго, остановив глаза на остывшей чашке чая, а в душе ее разгоралось желание
увидеть кого-то умного, простого, спросить его о многом.
Мать испугалась его крика, она смотрела на него и
видела, что
лицо Михаила резко изменилось — похудело, борода стала неровной, под нею чувствовались кости скул.
Мать протянулась на нарах и задремала. Софья сидела над нею, наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над
лицом матери, она заботливо отгоняла их прочь. Мать
видела это полузакрытыми глазами, и ей была приятна забота Софьи.
И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать историю жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать
видела, что он нарочно поддразнивает ее и, глядя на его
лицо, подернутое влажной синевой, тревожно думала...
— Это превосходно, что вы с нами, — приятно
видеть ваше
лицо. Чем она кончит? — спрашиваю я себя. Грустно, когда подумаешь, что вас — как всех — ждет тюрьма и всякое свинство. Вы не боитесь тюрьмы?
Все это она
видела яснее других, ибо лучше их знала унылое
лицо жизни, и теперь,
видя на нем морщины раздумья и раздражения, она и радовалась и пугалась.
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим слова, мать
видела, что глаза Павла смотрят в
лицо ей мягко, любовно. Все такой же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким говорила ненужное и неинтересное, продолжала...
Внимание ее обострялось. С высоты крыльца она ясно
видела избитое, черное
лицо Михаила Ивановича, различала горячим блеск его глаз, ей хотелось, чтобы он тоже увидал ее, и она, приподнимаясь на ногах, вытягивала шею к нему.
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она
видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в
лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
Мать
видела эту тоску в сухом блеске зеленых глаз женщины, на ее худом
лице, слышала в голосе. Ей захотелось утешить ее, приласкать.
Мать остановила его вопрос движением руки и продолжала так, точно она сидела пред
лицом самой справедливости, принося ей жалобу на истязание человека. Николай откинулся на спинку стула, побледнел и, закусив губу, слушал. Он медленно снял очки, положил их на стол, провел по
лицу рукой, точно стирая с него невидимую паутину.
Лицо его сделалось острым, странно высунулись скулы, вздрагивали ноздри, — мать впервые
видела его таким, и он немного пугал ее.
Они долго возились за столом, усаживаясь в кресла, а когда сели, один из них, в расстегнутом мундире, с ленивым бритым
лицом, что-то начал говорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами. Старичок слушал, сидя странно прямо и неподвижно, за стеклами его очков мать
видела два маленькие бесцветные пятнышка.
К их беседе прислушивался Мазин, оживленный и подвижный более других, Самойлов что-то порою говорил Ивану Гусеву, и мать
видела, что каждый раз Иван, незаметно отталкивая товарища локтем, едва сдерживает смех,
лицо у него краснеет, щеки надуваются, он наклоняет голову.
Встал адвокат, которого мать
видела у Николая.
Лицо у него было добродушное, широкое, его маленькие глазки лучисто улыбались, — казалось, из-под рыжеватых бровей высовываются два острия и, точно ножницы, стригут что-то в воздухе. Заговорил он неторопливо, звучно и ясно, но мать не могла вслушиваться в его речь — Сизов шептал ей на ухо...
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с больным
лицом. По выражению
лица Андрея мать
видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не судьи, а только защитники…
Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно
видеть, как эти потухшие глаза ползали по его
лицу, ощупывали его грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и отнять у самих себя.
Ближайшие стояли молча, мать
видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своем
лице теплое дыхание.