Неточные совпадения
— «Прорезать гору насквозь из страны в страну, — говорил он, — это против бога, разделившего землю стенами гор, — бы увидите, что мадонна будет
не с
нами!» Он ошибся, мадонна со всеми, кто любит ее. Позднее отец тоже стал думать почти так же, как вот я говорю вам, потому что почувствовал себя выше, сильнее горы; но было время, когда он по праздникам, сидя за столом перед бутылкой вина, внушал мне и другим...
—
Не один он думал так, и это верно было: чем дальше — тем горячее в туннеле, тем больше хворало и падало в землю людей. И всё сильнее текли горячие ключи, осыпалась порода, а двое наших, из Лугано, сошли с ума. Ночами в казарме у
нас многие бредили, стонали и вскакивали с постелей в некоем ужасе…
— Много дней слышали
мы эти звуки, такие гулкие, с каждым днем они становились всё понятнее, яснее, и
нами овладевало радостное бешенство победителей —
мы работали, как злые духи, как бесплотные,
не ощущая усталости,
не требуя указаний, — это было хорошо, как танец в солнечный день, честное слово! И все
мы стали так милы и добры, как дети. Ах, если бы вы знали, как сильно, как нестерпимо страстно желание встретить человека во тьме, под землей, куда ты, точно крот, врывался долгие месяцы!
— Конечно, я пошел к отцу, о да! Конечно, — хотя я знаю, что мертвые
не могут ничего слышать, но я пошел: надо уважать желания тех, кто трудился для
нас и
не менее
нас страдал, —
не так ли?
— Рыба
не глупее
нас, нет…
— Она знает
не более десяти слов, и
мы молчали…
— Я — лигуриец,
мы все очень крепкие, лигурийцы. Вот у меня тринадцать сыновей, четыре дочери, я уже сбиваюсь, считая внуков, это второй женится — хорошо,
не правда ли?
— Как пропал глаз? О, это было давно, еще мальчишкой был я тогда, но уже помогал отцу. Он перебивал землю на винограднике, у
нас трудная земля, просит большого ухода: много камня. Камень отскочил из-под кирки отца и ударил меня в глаз; я
не помню боли, но за обедом глаз выпал у меня — это было страшно, синьоры!.. Его вставили на место и приложили теплого хлеба, но глаз помер!
— Молодежь коммуны смеялась над
нами, старики осуждали
нас. Но молодость — упряма и по-своему — умна! Настал день свадьбы,
мы не стали к этому дню богаче и даже
не знали, где ляжем спать в первую ночь.
— «Синьорина — мой постоянный оппонент, — сказал он, —
не находит ли она, что в интересах дела будет лучше, если
мы познакомимся ближе?»
— «Нет, — сказала девушка, опустив голову. — Нет!
Нам не надо говорить о любви».
…Льется под солнцем живая, празднично пестрая река людей, веселый шум сопровождает ее течение, дети кричат и смеются;
не всем, конечно, легко и радостно, наверное, много сердец туго сжаты темной скорбью, много умов истерзаны противоречиями, но — все
мы идем к свободе, к свободе!
Поклонимся Той, которая, неутомимо родит
нам великих! Аристотель сын Ее, и Фирдуси, и сладкий, как мед, Саади, и Омар Хайям, подобный вину, смешанному с ядом, Искандер [Искандер — арабизированное имя Александра Македонского.] и слепой Гомер — это всё Ее дети, все они пили Ее молоко, и каждого Она ввела в мир за руку, когда они были ростом
не выше тюльпана, — вся гордость мира — от Матерей!
Это я, Тимур, сказал Баязету, победив его: «О Баязет, как видно — пред богом ничто государства и люди, смотри — он отдает их во власть таких людей, каковы
мы: ты — кривой, я — хром!» Так сказал я ему, когда его привели ко мне в цепях и он
не мог стоять под тяжестью их, так сказал я, глядя на него в несчастии, и почувствовал жизнь горькою, как полынь, трава развалин!
Но еще
не спета песня всех прекрасней,
Песня о начале всех начал на свете,
Песнь о сердце мира, о волшебном сердце
Той, кого
мы, люди, Матерью зовем!
— По чести —
мы не можем убить тебя за грех сына,
мы знаем, что ты
не могла внушить ему этот страшный грех, и догадываемся, как ты должна страдать. Но ты
не нужна городу даже как заложница — твой сын
не заботится о тебе,
мы думаем, что он забыл тебя, дьявол, и — вот тебе наказание, если ты находишь, что заслужила его! Это
нам кажется страшнее смерти!
— Нет! — возразил он. — Разрушающий так же славен, как и тот, кто созидает города. Посмотри —
мы не знаем, Эней или Ромул построили Рим, но — точно известно имя Алариха и других героев, разрушавших этот город.
— И
мы поехали, ничего
не ожидая, кроме хорошей удачи. Мой отец был сильный человек, опытный рыбак, но незадолго перед этим он хворал — болела грудь, и пальцы рук у него были испорчены ревматизмом — болезнь рыбаков.
— Это очень хитрый и злой ветер, вот этот, который так ласково дует на
нас с берега, точно тихонько толкая в море, — там он подходит к вам незаметно и вдруг бросается на вас, точно вы оскорбили его. Барка тотчас сорвана и летит по ветру, иногда вверх килем, а вы — в воде. Это случается в одну минуту, вы
не успеете выругаться или помянуть имя божие, как вас уже кружит, гонит в даль. Разбойник честнее этого ветра. Впрочем — люди всегда честнее стихии.
— Но пока я выбирал якорь, отец получил удар веслом в грудь — вырвало весла из рук у него — он свалился на дно без памяти. Мне некогда было помочь ему, каждую секунду
нас могло опрокинуть. Сначала — всё делается быстро: когда я сел на весла —
мы уже неслись куда-то, окруженные водной пылью, ветер срывал верхушки волн и кропил
нас, точно священник, только с лучшим усердием и совсем
не для того, чтобы смыть наши грехи.
— Это, конечно, было сказано
не сразу, а так, знаете точно команда:
нас бросало с волны на волну, и то снизу, то сверху сквозь брызги воды я слышал эти слова.
—
Нас, конечно, опрокинуло. Вот —
мы оба в кипящей воде, в пене, которая ослепляет
нас, волны бросают наши тела, бьют их о киль барки.
Мы еще раньше привязали к банкам всё, что можно было привязать, у
нас в руках веревки,
мы не оторвемся от нашей барки, пока есть сила, но — держаться на воде трудно. Несколько раз он или я были взброшены на киль и тотчас смыты с него. Самое главное тут в том, что кружится голова, глохнешь и слепнешь — глаза и уши залиты водой, и очень много глотаешь ее.
— Я? Да, я тоже был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти.
Нас принесло к материку, за Амальфи [Амальфи — город на побережье Салернского залива.] — чуждое место, но, конечно, свои люди — тоже рыбаки, такие случаи их
не удивляют, но делают добрыми: люди, которые ведут опасную жизнь, всегда добры!
— Я думаю, что
не сумел рассказать про отца так, как чувствую, и то, что пятьдесят один год держу в сердце, — это требует особенных слов, даже, может быть, песни, но —
мы люди простые, как рыбы, и
не умеем говорить так красиво, как хотелось бы! Чувствуешь и знаешь всегда больше, чем можешь сказать.
— Эге! — сказали люди. — Это —
не шутка, это требует серьезного внимания. Спокойствие, Луиджи! Ты здесь — чужой, твоя жена — наш человек,
мы все тут знали ее ребенком, и если обижен ты — ее вина падает на всех
нас, — будем правдивы!
— Синьоры, — сказала она, — вы уже слышали, что это касается чести всех вас. Это —
не шалость, внушенная лунной ночью, задета судьба двух матерей — так? Я беру Кончетту к себе, и она будет жить у меня, до дня, когда
мы откроем правду.
— Граждане, товарищи, хорошие люди!
Мы требуем справедливости к
нам —
мы должны быть справедливы друг ко другу, пусть все знают, что
мы понимаем высокую цену того, что
нам нужно, и что справедливость для
нас не пустое слово, как для наших хозяев. Вот человек, который оклеветал женщину, оскорбил товарища, разрушил одну семью и внес горе в другую, заставив свою жену страдать от ревности и стыда.
Мы должны отнестись к нему строго. Что вы предлагаете?
Мы не любим, синьор, когда о наших делах пишут в газетах языком, в котором понятные слова торчат редко, как зубы во рту старика, или когда судьи, эти чужие
нам люди, очень плохо понимающие жизнь, толкуют про
нас таким тоном, точно
мы дикари, а они — божьи ангелы, которым незнаком вкус вина и рыбы и которые
не прикасаются к женщине!
«У меня три брата, и все четверо
мы поклялись друг другу, что зарежем тебя, как барана, если ты сойдешь когда-нибудь с острова на землю в Сорренто, Кастелла-маре, Toppe или где бы то ни было. Как только узнаем, то и зарежем, помни! Это такая же правда, как то, что люди твоей коммуны — хорошие, честные люди. Помощь твоя
не нужна синьоре моей, даже и свинья моя отказалась бы от твоего хлеба. Живи,
не сходя с острова, пока я
не скажу тебе — можно!»
Судья мог сказать эдак: он у
нас очень добрый, очень умный человек и сочиняет хорошие стихи, но — я
не верю, чтобы Чиротта ходил к нему и показывал это письмо. Нет, Чиротта порядочный парень все-таки, он
не сделал бы еще одну бестактность, ведь его за это осмеяли бы.
Социалисты? О, друг мой, рабочий человек родится социалистом, как я думаю, и хотя
мы не читаем книг, но правду слышим по запаху, — ведь правда крепко пахнет и всегда одинаково — трудовым потом!
— Чем дальше на север, говорю я, тем лучше работа. Уже французы живут
не так лениво, как
мы, дальше — немцы и наконец русские — вот люди!
— Они ходили по полям густыми толпами, точно овцы, но — молча, грозно, деловито,
мы разгоняли их, показывая штыки, иногда — толкая прикладами, они,
не пугаясь и
не торопясь, разбегались, собирались снова. Это было скучно, как обедня, и тянулось изо дня в день, точно лихорадка. Луото, наш унтер, славный парень, абруцезец, [Абруцезец — житель Абруцци, горной области Италии, расположенной к Востоку от столичной области Лацио.] тоже крестьянин, мучился: пожелтел, похудел и
не однажды говорил
нам...
— Его карканье еще больше расстраивало
нас, а тут, знаешь, из-за каждого угла, холма и дерева торчат упрямые головы крестьян, щупают тебя их сердитые глаза, — люди эти относились к
нам, конечно,
не очень приветливо.
— «Выпейте, синьор, выпейте!
Мы предлагаем это человеку, а
не солдату,
мы не надеемся, что солдат будет добрее от нашего вина».
— «Я сказал, что это сам я — упал и ударился. Командир
не поверил, это было видно по его глазам. Но, согласись, неловко сознаться, что ранен старухой! Дьявол! Им туго приходится, и понятно, что они
не любят
нас».
—
Мы оба сели у окна, — угрюмо продолжал слесарь, — сели так, чтобы
нас не видело солнце, и вот слышим нежный голосок блондинки этой — она с подругой и доктором идет по саду, за окном, и говорит на французском языке, который я хорошо понимаю.
— Он был неглупый малый и почувствовал себя глубоко оскорбленным, я — тоже. И на другой же день
мы с ним уже говорили об этой даме громко,
не стесняясь. Луото только мычал и советовал
нам...
Когда
мы шли по улицам деревни — в
нас бросали уже
не камнями и черепицей, а цветами, друг мой!
— Вот
мы остались с тобою одни, — строго и печально сказала сестра брату после похорон матери, отодвигая его от себя острым взглядом серых глаз. —
Нам будет трудно,
мы ничего
не знаем и можем много потерять. Так жаль, что я
не могу сейчас же выйти замуж!
— Да! Знаешь — люди, которые работают, совершенно
не похожи на
нас, они возбуждают особенные мысли. Как хорошо, должно быть, чувствует себя каменщик, проходя по улицам города, где он строил десятки домов! Среди рабочих — много социалистов, они, прежде всего, трезвые люди, и, право, у них есть свое чувство достоинства. Иногда мне кажется, что
мы плохо знаем свой народ…
— Глупости! Я
не о том, а вообще… Я сам знаю, что
мы — лучшие.
— Он
не военный, а купец, говорит о торговле с
нами хлебом и что они могли бы покупать у
нас также керосин, лес и уголь.
— И всё, что сделано до меня — до
нас, — руда, которую
мы должны сделать сталью, —
не правда ли?
У
нас, в Калабрии, молодые люди перед тем, как уехать за океан, женятся, — может быть, для того, чтоб любовью к женщине еще более углубить любовь к родине, — ведь женщина так же влечет к себе, как родина, и ничто
не охраняет человека на чужбине лучше, чем любовь, зовущая его назад, на лоно своей земли, на грудь возлюбленной.
«
Мы можем простить убийство по страсти,
мы рукоплескали преступлению в защиту чести, но — разве теперь эти люди
не идут против тех традиций, в защиту которых они пролили столько крови?»
Пусть исчезнут все заботы,
Пропадет навеки горе,
Чтоб весь год
не знать болезней,
Не открыть
нам рта для жалоб!
Мир со всем его шумом и суетою
не стоил бы ослиного копыта,
не имей человек сладкой возможности оросить свою бедную душу хорошим стаканом красного вина, которое, подобно святому причастию, очищает
нас от злого праха грехов и учит любить и прощать этот мир, где довольно-таки много всякой дряни…
—
Мы пробежим с тобою отсюда до фонтана трижды туда и обратно,
не отдыхая, конечно…