Неточные совпадения
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми
глазами глядя на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в душе его родилась беспокойная мысль, — где будет жить он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки, что в город не пускают
людей бедных. Должно быть, дядя пошёл просить, чтобы пустили.
Целые дни перед
глазами Ильи вертелось с криком и шумом что-то большущее, пёстрое и ослепляло, оглушало его. Сначала он растерялся и как-то поглупел в кипучей сутолоке этой жизни. Стоя в трактире около стола, на котором дядя Терентий, потный и мокрый, мыл посуду, Илья смотрел, как
люди приходят, пьют, едят, кричат, целуются, дерутся, поют песни. Тучи табачного дыма плавают вокруг них, и в этом дыму они возятся, как полоумные…
— Илька! Это отчего, —
глаза у
людей маленькие, а видят всё!.. Целый город видят. Вот — всю улицу… Как она в
глаза убирается, большая такая?
Старик не согласился с этим. Он ещё много говорил о слепоте
людей и о том, что не могут они правильно судить друг друга, а только божий суд справедлив. Илья слушал его внимательно, но всё угрюмее становилось его лицо, и
глаза всё темнели…
Стоя на дворе маленькими кучками,
люди разговаривали, сумрачно поглядывая на тело убитой, кто-то прикрыл голову её мешком из-под углей. В дверях кузни, на место, где сидел Савелий, сел городовой с трубкой в зубах. Он курил, сплёвывал слюну и, мутными
глазами глядя на деда Еремея, слушал его речь.
Илья, бледный, с расширенными
глазами, отошёл от кузницы и остановился у группы
людей, в которой стояли извозчик Макар, Перфишка, Матица и другие женщины с чердака.
Вскоре все ребятишки тоже собрались в тесную кучку у входа в подвал. Зябко кутаясь в свои одёжки, они сидели на ступенях лестницы и, подавленные жутким любопытством, слушали рассказ Савёлова сына. Лицо у Пашки осунулось, а его лукавые
глаза глядели на всех беспокойно и растерянно. Но он чувствовал себя героем: никогда ещё
люди не обращали на него столько внимания, как сегодня. Рассказывая в десятый раз одно и то же, он говорил как бы нехотя, равнодушно...
Теперь он стал говорить с
людьми на «вы», отрывисто, сухим голосом, точно лаял, и смотрел на них из-за стойки
глазами собаки, охраняющей хозяйское добро.
Порой ему — молчаливому и серьёзному — становилось так скучно смотреть на
людей, что хотелось закрыть
глаза и уйти куда-нибудь далеко — дальше, чем Пашка Грачёв ходил, — уйти и уж не возвращаться в эту серую скуку и непонятную людскую суету.
— Я первый раз в жизни вижу, как
люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!.. Сижу здесь… и прямо говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне!
Глаза у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
— Хорошо, — не буду! — спокойно согласилась Липа и снова обернулась к Илье. — Ну-с, молодой
человек, давайте разговаривать… Вы мне нравитесь… у вас красивое лицо и серьёзные
глаза… Что вы на это скажете?
— Ладно! Я возьму… — сказал он наконец и тотчас вышел вон из комнаты. Решение взять у дяди деньги было неприятно ему; оно унижало его в своих
глазах. Зачем ему сто рублей? Что можно сделать с ними? И он подумал, что, если б дядя предложил ему тысячу рублей, — он сразу перестроил бы свою беспокойную, тёмную жизнь на жизнь чистую, которая текла бы вдали от
людей, в покойном одиночестве… А что, если спросить у дяди, сколько досталось на его долю денег старого тряпичника? Но эта мысль показалась ему противной…
Ему показалось, что
глаза его выкатились, вылезли на лоб, как у старика Полуэктова, и что они останутся навсегда так, болезненно вытаращенными, никогда уже не закроются и каждый
человек может увидать в них преступление.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял у двери, не пуская
людей в лавку, смотрел на всех испуганными
глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал на виду у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
Через час он шёл с ящиком на груди по улице и, прищуривая
глаза от блеска снега, спокойно разглядывал встречных
людей.
Следователь, молодой
человек с курчавыми волосами и горбатым носом, в золотых очках, увидав Илью, сначала крепко потёр свои худые белые руки, а потом снял с носа очки и стал вытирать их платком, всматриваясь в лицо Ильи большими тёмными
глазами. Илья молча поклонился ему.
Илья понял вопрос. Он круто повернулся на стуле от злобы к этому
человеку в ослепительно белой рубашке, к его тонким пальцам с чистыми ногтями, к золоту его очков и острым, тёмным
глазам. Он ответил вопросом...
И чувствовал себя, как рекрут пред набором, как
человек, собравшийся в далёкий, неизвестный путь. Последнее время к нему усиленно приставал Яков. Растрёпанный, одетый кое-как, он бесцельно совался по трактиру и по двору, смотрел на всё рассеянно блуждавшими
глазами и имел вид
человека, занятого какими-то особенными соображениями. Встречаясь с Ильёй, он таинственно и торопливо, вполголоса или шёпотом, спрашивал его...
Муж Татьяны, Кирик Никодимович Автономов, был
человек лет двадцати шести, высокий, полный, с большим носом и чёрными зубами. Его добродушное лицо усеяно угрями, бесцветные
глаза смотрели на всё с невозмутимым спокойствием. Коротко остриженные светлые волосы стояли на его голове щёткой, и во всей грузной фигуре Автономова было что-то неуклюжее и смешное. Двигался он тяжело и с первой же встречи почему-то спросил Илью...
— Значит, ты их не любишь, если не ловил… А я ловил, даже за это из корпуса был исключён… И теперь стал бы ловить, но не хочу компрометироваться в
глазах начальства. Потому что хотя любовь к певчим птицам — и благородная страсть, но ловля их — забава, недостойная солидного
человека… Будучи на твоём месте, я бы ловил чижиков — непременно! Весёлая птичка… Это именно про чижа сказано: птичка божия…
Автономов говорил и мечтательными
глазами смотрел и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые
глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный —
человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
Гаврик —
человек лет двенадцати от роду, полный, немножко рябой, курносый, с маленькими серыми
глазами и подвижным личиком. Он только что кончил учиться в городской школе и считал себя
человеком взрослым, серьёзным. Его тоже занимала служба в маленьком, чистом магазине; он с удовольствием возился с коробками и картонками и старался относиться к покупателям так же вежливо, как хозяин.
Медленно подойдя к стене, он сорвал с неё картину и унёс в магазин. Там, разложив её на прилавке, он снова начал рассматривать превращения
человека и смотрел теперь с насмешкой, пока от картины зарябило в
глазах. Тогда он смял её, скомкал и бросил под прилавок; но она выкатилась оттуда под ноги ему. Раздражённый этим, он снова поднял её, смял крепче и швырнул в дверь, на улицу…
А Лунёв подумал о жадности
человека, о том, как много пакостей делают
люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него — десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя
людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы… Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, — вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в
глазах.
Люди были какие-то серые, с голодными лицами; они смотрели друг на друга усталыми
глазами и говорили медленно.
— Фь-ю! — резко свистнул чёрненький человечек.
Человек в поддёвке вздрогнул и поднял голову. Лицо у него было опухшее, синее, со стеклянными
глазами.
Но вдруг, повернув голову влево, Илья увидел знакомое ему толстое, блестящее, точно лаком покрытое лицо Петрухи Филимонова. Петруха сидел в первом ряду малиновых стульев, опираясь затылком о спинку стула, и спокойно поглядывал на публику. Раза два его
глаза скользнули по лицу Ильи, и оба раза Лунёв ощущал в себе желание встать на ноги, сказать что-то Петрухе, или Громову, или всем
людям в суде.
Двое присяжных — Додонов и его сосед, рыжий, бритый
человек, — наклонив друг к другу головы, беззвучно шевелили губами, а
глаза их, рассматривая девушку, улыбались. Петруха Филимонов подался всем телом вперёд, лицо у него ещё более покраснело, усы шевелились. Ещё некоторые из присяжных смотрели на Веру, и все — с особенным вниманием, — оно было понятно Лунёву и противно ему.
Тут вскочил адвокат, худенький
человек с острой бородкой и продолговатыми
глазами. Нос у него был тонкий и длинный, а затылок широкий, отчего лицо его похоже было на топор.
Крикнув извозчика, он поехал и через несколько минут, прищуривая
глаза от света, стоял в двери столовой Автономовых, тупо улыбался и смотрел на
людей, тесно сидевших вокруг стола в большой комнате.
Стоя в двери, он видел спины
людей, тесно стоявших у стола, слышал, как они чавкают. Алая кофточка хозяйки окрашивала всё вокруг Ильи в цвет, застилавший
глаза туманом.