Неточные совпадения
— Вот так — а-яй! — воскликнул мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в душе его родилась беспокойная мысль, — где
будет жить он, маленький, вихрастый мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки, что в город не пускают людей бедных. Должно
быть, дядя
пошёл просить, чтобы пустили.
Он
шёл, крепко упираясь ногами в глубокий песок, высоко подняв голову; лицо у него
было весёлое, и ещё издали он улыбался Илье, протянув к нему руку, что-то показывая.
— «А и дерзок
был сей сын-еретик: во Христа-бога не веровал, не любил матери божией, мимо церкви
шёл — не кланялся, отца, матери не слушался…»
— Вот и пришли Лазари, весь город облазили, везде напроказили!.. Илька!
Иди, помой рожу да приходи в трактир чай
пить!..
— А ты этого не замечай себе, Илюша! — посоветовал дед, беспокойно мигая глазами. — Ты так гляди, будто не твоё дело. Неправду разбирать — богу принадлежит, не нам! Мы не можем. А он всему меру знает!.. Я вот, видишь, жил-жил, глядел-глядел, — столько неправды видел — сосчитать невозможно! А правды не видал!.. Восьмой десяток мне
пошёл однако… И не может того
быть, чтобы за такое большое время не
было правды около меня на земле-то… А я не видал… не знаю её!..
— Я теперь что хочу, то и делаю!.. — подняв голову и сердито сверкая глазами, говорил Пашка гордым голосом. — Я не сирота… а просто… один
буду жить. Вот отец-то не хотел меня в училище отдать, а теперь его в острог посадят… А я
пойду в училище да и выучусь… ещё получше вашего!
— Ну что ж? — перекрестясь, строго сказал буфетчик. — Царство небесное! Хороший
был старичок, между прочим…
Пойду… погляжу… Илья, ты
побудь здесь, — понадобится что, прибеги за мной, — слышишь? Яков, постой за буфетом…
— Чудак! — сокрушённо качая головой, проговорил Терентий. Илье сапожник тоже показался чудаком…
Идя в школу, он на минутку зашёл в подвал посмотреть на покойницу. Там
было темно и тесно. Пришли бабы сверху и, собравшись кучей в углу, где стояла постель, вполголоса разговаривали. Матица примеривала Маше какое-то платьишко и спрашивала...
Рожа у Перфишки
была отчаянно весёлая; Илья смотрел на него с отвращением и страхом. Ему подумалось, что бог жестоко накажет сапожника за такое поведение в день смерти жены. Но Перфишка
был пьян и на другой день, за гробом жены он
шёл спотыкаясь, мигал глазом и даже улыбался. Все его ругали, кто-то даже ударил по шее…
По улице люди
идут,
Все они одеты и сыты,
А попроси у них
поесть,
Так они скажут — поди ты
Прочь!..
— Я и длинные стихи
буду сочинять! — похвалялся он. — Это ведь не больно трудно!
Идёшь и видишь — лес — леса, небо — небеса!.. А то поле — воля!.. Само собой выходит!
— На место!
Слава богу! Нашлось!.. В рыбной лавке
будешь служить.
—
Иди скорее, отец ждёт… Ты приходить сюда
будешь?
После обеда делать
было нечего, и, если его не
посылали куда-нибудь, он стоял у дверей лавки, смотрел на суету базара и думал о том, как много на свете людей и как много
едят они рыбы, мяса, овощей.
Илья слушал эту речь, но плохо понимал её. По его разумению, Карп должен
был сердиться на него не так: он
был уверен, что приказчик дорогой поколотит его, и даже боялся
идти домой… Но вместо злобы в словах Карпа звучала только насмешка, и угрозы его не пугали Илью. Вечером хозяин позвал Илью к себе, наверх.
— Сказано — взявши нож, от него и погибнешь… Вот почему ты мне лишний… Так-то… На вот тебе полтинку, и —
иди… Уходи… Помни — ты мне ничего худого, я тебе — тоже… Даже — вот, на! Дарю полтинник… И разговор вёл я с тобой, мальчишкой, серьёзный, как надо
быть и… всё такое… Может, мне даже жалко тебя… но неподходящий ты! Коли чека не по оси — её надо бросить… Ну,
иди…
Когда Илья, с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось, что он
идёт из серой, пустой страны, о которой он читал в одной книжке, — там не
было ни людей, ни деревьев, только одни камни, а среди камней жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в эту страну.
По тротуару
шли люди, задевая его ношу, с грохотом ехали экипажи; в косых лучах солнца носилась пыль,
было шумно, суетливо, весело.
Сын кузнеца
шёл по тротуару беспечной походкой гуляющего человека, руки его
были засунуты в карманы дырявых штанов, на плечах болталась не по росту длинная синяя блуза, тоже рваная и грязная, большие опорки звучно щёлкали каблуками по камню панели, картуз со сломанным козырьком молодецки сдвинут на левое ухо, половину головы пекло солнце, а лицо и шею Пашки покрывал густой налёт маслянистой грязи.
Илья почувствовал, что лгать
было не нужно, и ему стало неловко. Наверх он
шёл не торопясь, чутко прислушиваясь ко всему, точно ожидая, что кто-то остановит его. Но, кроме шума ветра, ничего не
было слышно, никто не остановил юношу, и он внёс на чердак к женщине вполне ясное ему, похотливое, хотя ещё робкое чувство.
—
Ела я и всё думала про Перфишкину дочку… Давно я о ней думаю… Живёт она с вами — тобой да Яковом, — не
будет ей от того добра, думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и
пойдёт она тогда моей дорогой… А моя дорога — поганая и проклятая… не ходят по ней бабы и девки, а, как черви, ползут…
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится — хозяин
будешь… А я?
Иду по улице, в магазинах вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, — понял? А мне — хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
Ночь
была морозная; Илья
шёл и спотыкался о мёрзлую грязь.
Через несколько дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва.
Был вечер; в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел
был одет только в бумазейную рубаху, без пояса.
Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул в лицо Ильи и равнодушно молвил...
— Я лучше к тебе приду с тетрадкой… А то у меня всё длинные… и пора мне
идти! Потом — плохо я помню… Всё концы да начала вертятся на языке… Вот,
есть такие стихи — будто я
иду по лесу ночью и заплутался, устал… ну, — страшно… один я… ну, вот, я ищу выхода и жалуюсь...
—
Иду! — сказал Илья. — Мне тоже хочется с тобой
побыть… По правде скажу — и верю я тебе, и нет… Уж больно ты любопытен! Ловко у тебя стихи-то выходят…
— Чёрт её уломает! Говорит — хорошо! Но дети у нас
пойдут — куда их? А так, дескать, всё цело, всё — твоё, и детей не
будет…
— А я сижу одна, — скучно мне… слышу, у тебя смеются, — и
пошла сюда… Ничего? Вот кавалер один, без дамы… я его занимать
буду, — хотите?
— Может
быть, я
пойду… Он старый, — богатый. Но — жадный… Я прошу, чтоб он положил в банк пять тысяч и платил мне полтораста в месяц, а он даёт три и сто…
—
Идём чай
пить, каприз!.. Потом и ты приходи, Верочка…
— Ты, Илья Яковлич, оставь его, — заговорил Перфишка, встав со стула и покачиваясь на ногах. — Он в своём праве… Ещё —
слава тебе господи, что
пьёт…
— Да-а, повалил! Теперь,
слава те господи, потеплеет! — с удовольствием ответил полицейский. Лицо у него
было большое, красное, бородатое.
Он
пошёл быстро, ноги его ступали нетвёрдо, и голова
была мутная, тяжёлая, как у пьяного.
— Как бы хорошо-то, — вздыхая, говорила девочка. — Весной бы и
пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто
иду,
иду… Голубчик! Он тебя послушает — скажи, чтобы взял! Я его хлеба не
буду есть… я милостину просить
буду! Мне дадут — я маленькая… Илюша? Хочешь — руку поцелую?
Но обыска не
было, к следователю его всё не требовали. Позвали только на шестой день. Перед тем, как
идти в камеру, он надел чистое бельё, лучший свой пиджак, ярко начистил сапоги и нанял извозчика. Сани подскакивали на ухабах, а он старался держаться прямо и неподвижно, потому что внутри у него всё
было туго натянуто и ему казалось — если он неосторожно двинется, с ним может случиться что-то нехорошее. И на лестницу в камеру он вошёл не торопясь, осторожно, как будто
был одет в стекло.
— Разве кому лучше, коли человек, раз согрешив, на всю жизнь останется в унижении?.. Девчонкой, когда вотчим ко мне с пакостью приставал, я его тяпкой ударила… Потом — одолели меня… девочку пьяной
напоили… девочка
была… чистенькая… как яблочко,
была твёрдая вся, румяная… Плакала над собой… жаль
было красоты своей… Не хотела я, не хотела… А потом — вижу… всё равно! Нет поворота… Дай, думаю, хошь дороже
пойду. Возненавидела всех, воровала деньги, пьянствовала… До тебя — с душой не целовала никого…
— Ну, — несчастье попразднуем!.. В каторгу понадобится
идти — вместе айда? Слышишь? А пока —
будем горе с любовью изживать… Теперь мне — хошь жги меня огнём… На душе — легко…
— А конечно, — на гору! — быстро подхватил Терентий. — Ведь это я так сказал — лёгкая, мол, жизнь-то
будет. Ну, а
пойдёт она в гору.
— Он мне, значит, и говорит: «У меня, говорит, двое детей… два мальчика. Дескать — надо им няньку, а нянька
есть чужой человек… воровать
будет и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…» Ну, я и уговорил… и Матица уговорила… Маша — умница, она поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше — никогда!.. «Всё равно, говорит, я
пойду…» И
пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну и
пьёт эта Матица, — лошадь столько не может
выпить!..
— И её! — сказал Павел и дрогнувшим голосом спросил. — А ты думаешь, не жалко мне её? Я её выгнал… И, как
пошла она… как заплакала… так тихо заплакала, так горько, — сердце у меня кровью облилось… Сам бы заплакал, да кирпичи у меня тогда в душе
были… И задумался я тогда надо всем этим… Эх, Илья! Нет нам жизни…
— А я бы тогда летом ездила в Крым, на Кавказ, а зимой заседала бы в обществе попечения о бедных. Сшила бы себе чёрное суконное платье, самое скромное, и никаких украшений, кроме броши с рубином и серёжек из жемчуга. Я читала в «Ниве» стихи, в которых
было сказано, что кровь и слёзы бедных обратятся на том свете в жемчуг и рубины. — И, тихонько вздохнув, она заключала: — Рубины удивительно
идут брюнеткам…
— Правда сама внушает человеку — ищи меня! Ибо правда —
есть бог… А сказано: «великая
слава — следовать господу»…
Он
пошёл неохотно: ему жаль
было отвлекаться от своих дум и не хотелось ни о чём говорить.
Ему
было приятно
идти: каждый шаг вперёд, каждый глоток воздуха родил в душе его новую мечту.
Он долго сидел и думал, поглядывая то в овраг, то в небо. Свет луны, заглянув во тьму оврага, обнажил на склоне его глубокие трещины и кусты. От кустов на землю легли уродливые тени. В небе ничего не
было, кроме звёзд и луны. Стало холодно; он встал и, вздрагивая от ночной свежести, медленно
пошёл полем на огни города. Думать ему уже не хотелось ни о чём: грудь его
была полна в этот час холодной беспечностью и тоскливой пустотой, которую он видел в небе, там, где раньше чувствовал бога.
— Чтобы тебе не скучно
было, ты, Гаврик, когда свободно, книжки читай, — советовал он своему сотруднику. — За книжкой время незаметно
идёт, а читать приятно…
— Вырасту — в солдаты
пойду. Тогда
будет война… Вот я на войну и закачу. Я — храбрый… Сейчас это впереди всех на неприятеля брошусь и отниму знамя… Дядя мой отнял этак-то, — так ему генерал Гурко крест дал и пять целковых…
Неужели он всегда
будет жить вот так: с утра до вечера торчать в магазине, потом наедине со своими думами сидеть за самоваром и спать потом, а проснувшись, вновь
идти в магазин?
Люди схватят его,
будут судить и сошлют в Сибирь, как сослали его отца… Это возмущало его, и он суживал свою жажду мести до желания рассказать Кирику о своей связи с его женой или
пойти к старику Хренову и избить его за то, что он мучает Машу…
— А ты —
пей, да спать
иди…