Неточные совпадения
Но во всех трех полосах жизни Игната не покидало одно страстное желание — желание иметь сына, и чем старее он
становился,
тем сильнее желал. Часто между ним и женой происходили такие беседы. Поутру, за чаем, или в полдень, за обедом, он, хмуро взглянув на жену, толстую, раскормленную женщину, с румяным лицом и сонными глазами, спрашивал ее...
В комнату, соседнюю с
той, где сидел Игнат, вошла приживалка Вассушка и громким шепотом
стала молиться...
С этого дня Фома заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше: одни
стали еще более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним, а если и говорили,
то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало.
— Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос — ну,
стало быть, дело твое ясное!.. А чтобы еще и дрова… спасибо! Это значит — драть с меня
ту шкуру, которой я не продал… Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из людей выжимать.
— Вишь — стыдно
стало! Поди-ка, Ежишка этот подбил? Я вот его проберу, когда придет… а
то и совсем прекращу дружбу-то вашу…
Его жест смутил Фому, он поднялся из-за стола и, отойдя к перилам,
стал смотреть на палубу баржи, покрытую бойко работавшей толпой людей. Шум опьянял его, и
то смутное, что бродило в его душе, определилось в могучее желание самому работать, иметь сказочную силу, огромные плечи и сразу положить на них сотню мешков ржи, чтоб все удивились ему…
— Что ты это?! — даже с испугом воскликнул парень и
стал горячо и торопливо говорить ей какие-то слова о красоте ее, о
том, какая она ласковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и все целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь.
Но чем больше она говорила, —
тем настойчивее и тверже
становился Фома в своем желании не расставаться с ней.
— Пропащий — пропал, о нем,
стало быть, и речь вести не стоит… Есть духовная, и в ней сказано: «Все мое движимое и недвижимое — дочери моей Любови…» А насчет
того, что сестра она тебе крестовая, — обладим…
А между
тем Игнат, мало изменяясь по внешности,
становился все более беспокойным, ворчливым и все чаще жаловался на недомоганье.
Фома не любил дочь Маякина, а после
того, как он узнал от Игната о намерении крестного женить его на Любе, молодой Гордеев
стал даже избегать встреч с нею. Но после смерти отца он почти каждый день бывал у Маякиных, и как-то раз Люба сказала ему...
— Ну! — махнул рукой Фома. — Брось… никакого толку не будет от книг твоих!.. Вон отец-то у тебя книг не читает, а… ловок он! Смотрел я на него сегодня — завидно
стало. Так это он со всеми обращается… свободно, умеючи, для всякого имеет слово… Сразу видно, что чего он захочет,
того и добьется.
Раздражение против нее все росло у Фомы, и по мере
того, как он говорил, речь его
становилась насмешливой… Говоря, он встряхивал плечами, точно рвал опутавшее его.
Но ему
стало неловко и даже смешно при мысли о
том, как легко ему жениться. Можно завтра же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и — месяца не пройдет, как уже в доме вместе с ним будет жить женщина. И день и ночь будет около него. Скажет он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет… Скажет: «Пойдем спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать его — и она будет целовать, если бы он и не хотел этого. А сказать ей «не хочу, уйди!» — она обидится…
И, произнося раздельно и утвердительно слова свои, старик Ананий четырежды стукнул пальцем по столу. Лицо его сияло злым торжеством, грудь высоко вздымалась, серебряные волосы бороды шевелились на ней. Фоме жутко
стало слушать его речи, в них звучала непоколебимая вера, и сила веры этой смущала Фому. Он уже забыл все
то, что знал о старике и во что еще недавно верил как в правду.
— Подожди! И я перестаю понимать, что делается… Все мне не нравится, все чужое
стало… Все не так, как надо, все не
то… Я понимаю это, а сказать, что не так и почему, — не могу!..
Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос,
стал рассказывать. Он говорил, и по мере
того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.
— Кланяйтесь ракам! — кричал Фома. Ему все легче и веселее
становилось по мере
того, как плот уходил дальше.
— Видал, как же! Так это он? Мышонок!.. И в
ту пору видно уже было, что выйдет из него — непутевое… Надо бы мне тогда заняться им… может, человеком
стал бы…
— Скажи ему! С какой это
стати стану я думать о всяком? Мне о себе подумать и
то — некогда… А может, не хочется…
Она
стала ходить по комнате, собирая разбросанную одежду. Фома наблюдал за ней и был недоволен
тем, что она не рассердилась на него за слова о душе. Лицо у нее было равнодушно, как всегда, а ему хотелось видеть ее злой или обиженной, хотелось чего-то человеческого.
— Кутить я не хочу… Все одно и
то же: и люди, и забавы, и вино… Злой я
становлюсь — так бы всех и бил… Не нравятся мне люди… Никак не поймешь — зачем живут?
Те, которые развратничали с удальством, хвастаясь своей распущенностью, вызывали у Фомы стыдливое чувство, от которого он
становился робким и неловким.
И
то, что жизнь все краше
становится, — недоступно вам…
Чтоб
стать фельетонистом, чтоб изо дня в день балаганить, увеселяя публику и убеждая себя в
том, что это ей нужно, полезно…
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со дня на день ждала ответа, пытаясь представить себе, каким должен быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала о нем с
тем благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках, людях праведной жизни, — теперь ей
стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою молодости своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над жизнью и людьми… Вот приедет он и спросит ее...
— Молитва «Во еже устроити корабль» к буксирному и речному пароходу неподходяща,
то есть не
то — неподходяща, — а одной ее мало!.. Речной пароход, место постоянного жительства команды, должен быть приравнен к дому…
Стало быть, потребно, окромя молитвы «Во еже устроити корабль», — читать еще молитву на основание дома… Ты чего выпьешь, однако?
— Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку жизни. «Так! — подумал я, — так! Значит — культурный человек
тот будет, который любит дело и порядок… который вообще — жизнь любит — устраивать, жить любит, цену себе и жизнь знает… Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова
стала похожа на какую-то темную звезду.
Он снова с веселой яростью, обезумевший от радости при виде
того, как корчились и метались эти люди под ударами его речей, начал выкрикивать имена и площадные ругательства, и снова негодующий шум
стал тише. Люди, которых не знал Фома, смотрели на него с жадным любопытством, одобрительно, некоторые даже с радостным удивлением. Один из них, маленький, седой старичок с розовыми щеками и глазками, вдруг обратился к обиженным Фомой купцам и сладким голосом пропел...
Неточные совпадения
Бобчинский. А я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не
станет! а когда генерал,
то уж разве сам генералиссимус. Слышали: государственный-то совет как прижал? Пойдем расскажем поскорее Аммосу Федоровичу и Коробкину. Прощайте, Анна Андреевна!
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И
тот полов не выметет, // Не
станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, // Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне поют: «Трудись!»
Сам Ермил, // Покончивши с рекрутчиной, //
Стал тосковать, печалиться, // Не пьет, не ест:
тем кончилось, // Что в деннике с веревкою // Застал его отец.
Да тут беда подсунулась: // Абрам Гордеич Ситников, // Господский управляющий, //
Стал крепко докучать: // «Ты писаная кралечка, // Ты наливная ягодка…» // — Отстань, бесстыдник! ягодка, // Да бору не
того! — // Укланяла золовушку, // Сама нейду на барщину, // Так в избу прикатит! // В сарае, в риге спрячуся — // Свекровь оттуда вытащит: // «Эй, не шути с огнем!» // — Гони его, родимая, // По шее! — «А не хочешь ты // Солдаткой быть?» Я к дедушке: // «Что делать? Научи!»
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, // Как гирю на весу; // Проделал
то же с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.