Неточные совпадения
Кроме того, каждое время
года обозначает еще свой путь: где по весне проходила дорога, там к
лету образовался овраг, — и наоборот: где
был овраг, там благодаря осеннему наносу ила открывалась ровная поверхность.
Свойства эти не
были, однако ж, следствием усталости или преклонности
лет: три-четыре версты от Сосновки до того места, где мы застали его, никого не могли утомить; что ж касается до
лет, ему
было сорок пять, и уж никак не более пятидесяти — возраст, в котором наши простолюдины благодаря постоянной деятельности и простой, неприхотливой жизни сохраняют крепость и силу.
Семейство рыбака
было многочисленно. Кроме жены и восьмилетнего мальчика, оно состояло еще из двух сыновей. Старший из них,
лет двадцати шести,
был женат и имел уже двух детей. Дядя Аким застал всех членов семейства в избе. Каждый занят
был делом.
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня так работник
будет — почище всех вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. — А вот и другой! (Тут он указал на внучка, валявшегося на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего сказать! Так тебя солнышко и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь
лета, — подхватил он, опускаясь на лавку подле стола, но все еще делая вид, как будто не примечает Акима.
— Коли в тебя уродился, так хоть сто
лет проживет, толку не
будет, — проговорил рыбак, пристально взглянув на мальчика.
— Ты, батюшка, и позапрошлый
год то же говорил, — сказал он отрывисто, — и тогда весна
была ранняя; сдавалось по-твоему, лов
будет хорош… а наловили, помнится, немного…
Старый рыбак, как все простолюдины, вставал очень рано.
Летом и весною просыпался он вместе с жаворонками, зимою и осенью — вместе с солнцем. На другое утро после разговора, описанного в предыдущей главе, пробуждение его совершилось еще раньше. Это
была первая ночь, проведенная им на открытом воздухе.
В эти двадцать восемь
лет он или подтрунивал над детьми и женою (когда
был в духе), или же всем доставалось в равной степени, когда
был в сердцах.
С некоторых пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его, не заслуживавшей, впрочем, такого имени, потому что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка, и, что всего страннее, у рубашки
были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного
год тому назад Глебом на фартук жене; кроме того, он не раз заставал мальчика с куском лепешки в руках, тогда как в этот день в доме о лепешках и помину не
было.
То
была хорошенькая девочка
лет восьми, с голубыми, как васильки, глазами, румяными щечками и красными смеющимися губками; длинные пряди белокурых шелковистых волос сбегали золотистыми изгибами по обеим сторонам ее загорелого, но чистенького, как словно обточенного личика.
Дочка Кондратия
была единственным товарищем по
летам обоих парнишек.
Да,
было чем порадоваться на старости
лет Глебу Савинову! Одного вот только не мог он взять в толк: зачем бы обоим ребятам так часто таскаться к соседу Кондратию на озеро? Да мало ли что! Не все раскусят старые зубы, не все смекает старая стариковская опытность. Впрочем, Глеб, по обыкновению своему, так только прикидывался. С чего же всякий раз, как только Гришка и Ваня возвращаются с озера, щурит он глаза свои, подсмеивается втихомолку и потряхивает головою?..
Против него, на взбудораженном омете соломы, возились дети Петра: старшему
было уже девять
лет, младшему — тому самому, который показывал когда-то кулачонки из люльки, — только что минуло семь.
Но Василиса, обыкновенно говорливая, ничего на этот раз не отвечала. Она
была всего только один
год замужем. В качестве «молодой» ей зазорно, совестно
было, притом и не следовало даже выставлять своего мнения, по которому присутствующие могли бы заключить о чувствах ее к мужу. Весьма вероятно, она ничего не думала и не чувствовала, потому что месяц спустя после замужества рассталась с сожителем и с той поры в глаза его не видела.
Нефеду, то
есть предводителю,
было без малого
лет пятьдесят.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит; в другие
годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи
были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Осень в прошлом
году была ранняя, сухая; лист отпал до первого снегу…
Перемена заметна
была, впрочем, только в наружности двух рыбаков: взглянув на румяное, улыбающееся лицо Василия, можно
было тотчас же догадаться, что веселый, беспечный нрав его остался все тот же; смуглое, нахмуренное лицо старшего брата, уподоблявшее его цыгану, которого только что обманули, его черные глаза, смотревшие исподлобья, ясно обличали тот же мрачно настроенный, несообщительный нрав; суровая энергия, отличавшая его еще в юности, но которая с
летами угомонилась и приняла характер более сосредоточенный, сообщала наружности Петра выражение какого-то грубого могущества, смешанного с упрямой, непоколебимой волей; с первого взгляда становилось понятным то влияние, которое производил Петр на всех товарищей по ремеслу и особенно на младшего брата, которым управлял он по произволу.
Летом куда бы еще ни шло: прольет ливень, солнышко скоро высушит; но осенью, когда солнышко повернет на зиму, а дождь зарядит на два-три месяца, тут как
быть?
— Вот, нешто у нас причудливое брюхо! Мы сами, почитай, весь
год постным пробавляемся, — возразил Глеб, — постная еда, знамо, в пользу идет, не во вред человеку; ну, что говорить! И мясо не убавит веку: после мясца-то человек как словно даже посытнее
будет.
— Так-то так, посытнее, может статься — посытнее; да на все
есть время: придут такие
года, вот хоть бы мои теперь, не след потреблять такой пищи; вот я пятнадцать
лет мяса в рот не беру, а слава тебе, всевышнему создателю, на силы не жалуюсь. Только и вся моя еда: хлеб, лук, да квасу ину пору подольешь…
Каждый
год в день приходского праздника (в Комареве
были две каменные церкви) тут происходила ярмарка.
У меня, как жил на фабрике под Серпуховом, у Григория Лукьянова — одних
лет был тогда с тобою, — так ситцевых рубах однех
было три, шаровары плисовые, никак, два жилета, а этих сапогов что переносил, так уж и не запомню.
Тут находились оба тестя и обе тещи двух старших сыновей Глеба, Петра и Василия;
были крестовые и троюродные братья и сестры тетки Анны, находились кумовья, деверья, шурины, сваты и даже самые дальнейшие родственники Глеба — такие родственники, которых рыбак не видал по целым
годам.
Старик шибко крепковат
был на деньги, завязывал их, как говорится, в семь узлов; недаром, как видели мы в свое время, откладывал он день ото дня, девять
лет кряду, постройку новой избы, несмотря на просьбы жены и собственное убеждение, что старая изба того и смотри повалится всем на голову; недаром считал он каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в доме, не любил бражничества и на семидесятом
году неутомимо работал от зари до зари, чтобы только не нанимать лишнего батрака.
Трудно решить, слова ли дедушки Кондратия изменили образ мыслей Глеба или подействовали на него воспоминания о возлюбленном сыне — воспоминания, которые во всех случаях его жизни, во всякое время и во всякий час способны
были размягчить крепкую душу старого рыбака, наполнить ее грустью и сорвать с нее загрубелую оболочку; или же, наконец, способствовало самое время, преклонные
годы Глеба, которые заметно ослабляли его крутой, ретивый нрав, охлаждали кровь и энергию, — но только он послушался советов дедушки Кондратия.
Пока господь грехам терпит, не отымает рук, пока глаза видят, должон всяк человек трудиться, должон пробавляться сам собою, какие бы ни
были его
лета…
Мудреного нет: человек
был пустой, самый незаметный… да вот ты, никак, в тот самый
год, как ему помереть, озеро снял…
В двадцать-то
лет было время насмотреться!..
—
Было время, точно,
был во мне толк… Ушли мои
года, ушла и сила… Вот толк-то в нашем брате — сила! Ушла она — куда ты годен?.. Ну, что говорить, поработал и я, потрудился-таки, немало потрудился на веку своем… Ну, и перестать пора… Время пришло не о суете мирской помышлять, не о житейских делах помышлять надо, Глеб Савиныч, о другом помышлять надо!..
— Надо полагать, все это пуще оттого, кровь добре привалила, — продолжал Глеб, морщась и охая, — кровища-то во мне во всем ходит, добре в жилах запечаталась… оттого, выходит, надо
было мне по весне метнуть; а то три
года, почитай, не пущал кровь-то…
— Вот, дядя, говорил ты мне в те поры, как звал тебя в дом к себе, говорил: «Ты передо мной что дуб стогодовалый!» — молвил ты, стало
быть, не в добрый час. Вот тебе и дуб стогодовалый! Всего разломило, руки не смогу поднять… Ты десятью
годами меня старее… никак больше… а переживешь этот дуб-ат!.. — проговорил Глеб с какою-то грустью и горечью, как будто упрекал в чем-нибудь дедушку Кондратия.
— Мало ли что, Глеб Савиныч!
Года твои не те
были. Много на них понадеялся… Я говорил тебе не однова: полно, говорил, утруждать себя, вздохни; ты не слушал тогда…
По всей вероятности, Гришка обнадеживал уже себя тем, что недолго остается терпеть таким образом, что скоро, может статься, заживет он по своей воле и что, следовательно, не стоит заводить шума.
Быть может, и это всего вероятнее, остаток совести — чувство, которое благодаря молодым
летам не успело совсем еще погаснуть в сердце приемыша, — держало его в повиновении у изголовья умирающего благодетеля.
— Да, так вот каков он
есть такой человек теперича, — старик-ат жил в аккурате, лучше
быть нельзя: может статься, двадцать
лет копил, руб на руб складывал!
В тряпице, завязанной в несколько узлов, нашлись, к сожалению, одни только заржавленные, старые скобки, задвижки, пуговицы, петли и гвозди, перемешанные, впрочем, с несколькими пятаками. Несмотря на тщательный розыск, в сундуке не нашлось больше ни одного гроша; все сокровища Глеба заключались в кожаном кошеле; то
был капитал, скопленный трудолюбивым стариком в продолжение целого десятка
лет!
И действительно, не
было возможности выказать себя лучше того, как сделал это Гришка. Даже Севка-Глазун и сам Захар наотрез объявили, что не ждали такой удали от Гришки-Жука, давно даже не видали такого разливанного моря. Мудреного нет: пирушка обошлась чуть ли не в пятьдесят рублей. Гришка «решил» в одну ночь половину тех денег, которые находились в кошеле и которые стоили Глебу десяти
лет неусыпных, тяжких трудов!
Письмо поступило к нему за пазуху; но это ничего еще не значило: письмо могло бы пролежать целые
годы в Сосновке, если бы сыну родственника не встретилась необходимость побывать в Комареве и если б дом Анны не
был на пути.
То
был малый
лет шестнадцати, с широким румяным добродушным лицом и толстыми губами. Нельзя
было не заметить, однако ж, что губы его на этот раз изменяли своему назначению: они не смеялись. И вообще во всей наружности парня проглядывало выражение какой-то озабоченности, вовсе ему не свойственной; он не отрывал глаз от старика, как словно ждал от него чего-то особенного.
— Яша, батюшка, голубчик, не оставь старика: услужи ты мне! — воскликнул он наконец, приподымаясь на ноги с быстротою, которой нельзя
было ожидать от его
лет. — Услужи мне! Поколь господь продлит мне век мой, не забуду тебя!.. А я… я
было на них понадеялся! — заключил он, обращая тоскливо-беспокойное лицо свое к стороне Оки и проводя ладонью по глазам, в которых показались две тощие, едва приметные слезинки.
Семь верст, отделявшие Сосновку от площадки, пройдены
были стариком с невероятной для его
лет скоростью. В этот промежуток времени он передумал более, однако ж, чем в последние
годы своей жизни. Знамение креста, которым поминутно осенял себя старик, тяжкие вздохи и поспешность, с какой старался он достигнуть своей цели, ясно показывали, как сильно взволнованы
были его чувства и какое направление сохраняли его мысли.
В маленьком хозяйстве Дуни и отца ее
было в ту пору очень мало денег; но деньги эти, до последней копейки, пошли, однако ж, на панихиду за упокой души рабы божией Анны, — и каждый
год потом, в тот самый день, сосновские прихожане могли видеть, как дедушка Кондратий и его дочка ставили перед образом тонкую восковую свечу, крестились и произносили молитву, в которой часто поминалось имя доброй тетушки Анны.
Я
был на Волге в первые
годы моего детства.
Есть время в
году, когда он кажется еще красивее, еще разнообразнее нагорного берега.
Лет десять после происшествий, описанных мною в последней главе, около Петровок и, кажется, даже в самый Петров день, на дороге из Сосновки к площадке, служившей сценой нашему рассказу, можно
было встретить одинокого пешехода.
Солдатская шинель и пятнадцать
лет, проведенные вне дома, конечно, много изменили его наружность; но при всем том трудно
было обознаться: возмужалое, загоревшее лицо его отражало, как и прежде, простоту души, прямизну нрава и какое-то внутреннее достоинство — словом, он представлял все тот же благородный, откровенный, чистый тип славянского племени, который, как мы уже сказали, так часто встречается в нашем простонародье.
Мало того: несмотря на свои восемьдесят девять
лет, старик все еще не хотел даром
есть хлеб, все еще трудился.