Неточные совпадения
Но в это время глаза мельника устремляются на плотину — и он цепенеет от ужаса: плотины как
не бывало; вода гуляет через все снасти… Вот
тебе и мастак-работник, вот
тебе и парень на все руки! Со всем тем, боже сохрани, если недовольный хозяин начнет упрекать Акима: Аким ничего, правда,
не скажет в ответ, но уж зато с этой минуты бросает работу, ходит как словно обиженный, живет как вон глядит; там кочергу швырнет, здесь ногой пихнет, с хозяином и хозяйкой слова
не молвит, да вдруг и перешел в другой дом.
— Знаем мы, брат, каков
ты есть, — говорили сосновцы, —
не дают — просишь, дадут — бросишь. Такой уж
ты человек уродился… Ступай с богом!
— Ах
ты, безмятежный, пострел
ты этакой! — тянул он жалобным своим голосом. — Совести в
тебе нет, разбойник!.. Вишь, как избаловался, и страху нет никакого!.. Эк его носит куда! — продолжал он, приостанавливаясь и следя даже с каким-то любопытством за ребенком, который бойко перепрыгивал с одного бугра на другой. — Вона! Вона! Вона!.. О-х, шустер! Куда шустер! Того и смотри, провалится еще, окаянный, в яму — и
не вытащишь… Я
тебя! О-о, погоди, погоди, постой, придем на место, я
тебя! Все тогда припомню!
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да
ты и парнишку привел!
Не тот ли это, сказывали, что после солдатки остался… Ась? Что-то на
тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее
тебя будет, а в остальном — весь, как есть,
ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец, что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел на него во все глаза. — Сват Аким, или он у
тебя так уж с большим таким ртом и родился?
— Что ж так? Секал
ты его много, что ли?.. Ох, сват,
не худо бы, кабы и
ты тут же себя маненько, того… право слово! — сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог с
тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал, а? Чай, все худо можется, нездоровится… в людях тошно жить… так стало тому и быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его и все туловище заходили из стороны в сторону.
Ты ему свое, а он те свое, — произнес он, поворачивая к гостю свое смуглое недовольное лицо, — как заберет что в голову, и
не сговоришь никак!
— Хозяйка, — сказал он, бросая на пол связку хвороста, старых ветвей и засохнувшего камыша, — на вот
тебе топлива: берегом идучи, подобрал. Ну-ткась, вы, много ли дела наделали? Я чай, все более языком выплетали… Покажь: ну нет, ладно, поплавки знатные и неводок, того, годен теперь стал… Маловато только что-то сработали… Утро, кажись,
не один час: можно бы и весь невод решить… То-то, по-вашему: день рассвел — встал да поел, день прошел — спать пошел… Эх, вы!
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня так работник будет — почище всех вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. — А вот и другой! (Тут он указал на внучка, валявшегося на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего сказать! Так
тебя солнышко и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь лета, — подхватил он, опускаясь на лавку подле стола, но все еще делая вид, как будто
не примечает Акима.
— Ну, так что ж
ты ломаешься, когда так? Ешь! Али прикажешь в упрос просить? Ну, а парнишку-то!
Не дворянский сын: гляденьем сыт
не будет; сажай и его! Что, смотрю, он у
тебя таким бычком глядит, слова
не скажет?
— Знамо, батюшка, глупенек еще, — отвечал Аким, суетливо подталкивая Гришку, который
не трогался с места и продолжал смотреть в землю. — Вот, Глеб Савиныч, — подхватил он, переминаясь и робко взглядывая на рыбака, — все думается, как бы… о нем, примерно, сокрушаюсь… Лета его, конечно, малые — какие его лета! А все… как бы… хотелось к ремеслу какому приставить… Мальчишечка смысленый, вострый… куды
тебе! На всякое дело: так и…
— Что говорить! Всякому свое
не мыто бело! С чего ж
тебе больно много-то крушиться? Он как
тебе: сын либо сродственник приводится? — перебил рыбак, лукаво прищуриваясь.
— Кормилец! — воскликнул Аким, подымая на рыбака слезливые глаза свои. — Вестимо, теперь он махочка! Способу
не имеет, а подрастет — ведь
тебе же,
тебе работник будет!
— Коли в
тебя уродился, так хоть сто лет проживет, толку
не будет, — проговорил рыбак, пристально взглянув на мальчика.
— Ну, нет, сватьюшка
ты мой любезный, спасибо! Знаем мы, какие теперь зароки: слава те господи,
не впервые встречаемся… Ах
ты, дядюшка Аким, Аким-простота по-нашему! Вот
не чаял,
не гадал, зачем пожаловал… В батраки наниматься! Ах
ты, шутник-балясник, ей-богу, право!
— Твое дело: как знаешь, так и делай, — сухо отвечал рыбак. — Мы эти виды-то видали: смолоду напрял ниток с узлами, да потом: нате, мол, вам, кормильцы, распутывайте!.. Я
тебе сказал: парнишку возьму, пожалуй, а
тебя мне
не надыть!
— Я
не о том совсем речь повел, — снова заговорил Петр, — я говорю, примерно, по нашей по большой семье надо бы больше прибыли… Рук много: я,
ты, брат Василий…
Не по работе рук много — вот что я говорю.
— Ой ли? А хочешь, я
тебе скажу, какая твоя правда, — хочешь? Ноги зудят — бежать хотят, да жаль,
не велят… Все, чай, туда тянет? А?
Я вот, скажу
тебе, одного знаю, — промолвил Глеб с усмешкою, косясь на Петра, — чарку поднесешь ему — ни за что
не откажется!
— Оставь, батюшка: я с
тобой не к смеху говорю, — сказал Петр, встряхивая волосами и смело встречая отцовский взгляд, — я говорю
тебе толком: отпустишь на заработки —
тебе лучше; и сам смекаешь, только что вот на своем стоишь.
— А вот хошь бы дядюшка Аким; сам говорит: из-за хлеба иду. Чем он
тебе не по нраву пришел? Года его нестарые…
— Полно, сват, что пустое говорить! Года твои точно
не старые, да толку в том мало! С чего ж
тебя никто
не держит-то, а?
Где
тебе о чужих делах хлопотать, когда сам с собою
не управился!..
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу
тебе… Веришь
ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем
тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного
не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Ну, а ты-то что ж, сват? Пойдешь и
ты с нами? — принужденно сказал Глеб, поворачиваясь к Акиму, который стоял с поднятою рукой и открытым ртом. — Все одно: к ночи
не поспеешь в Сосновку, придется здесь заночевать… А до вечера время много; бери топор… вон он там, кажись, на лавке.
— Вижу, за водой, — сказал он, посмеиваясь, — вижу. Ну, а сноха-то что ж? А? Лежит тем временем да проклажается, нет-нет да поохает!.. Оно что говорить: вестимо, жаль сердечную!.. Ну, жаль
не жаль, а придется ей нынче самой зачерпнуть водицы… Поставь ведра, пойдем: надо с
тобой слова два перемолвить.
— Вот что, — начал он, когда оба они очутились в проулке и ворота были заперты, — что
ты на это скажешь: отпустить нам Петрушку али нет,
не отпущать?
— Сдается мне, отпускать его незачем, — сказал Глеб, устремляя пытливый взгляд на жену, которая стояла понуря голову и глядела в землю, — проку никакого из этого
не будет — только что вот набалуется… Ну, что ж
ты стоишь? Говори!
—
Не видала ли
ты нынче Акима? — спросил он неожиданно.
— Да что
ты, в самом-то деле, глупую, что ли, нашел какую? — нетерпеливо сказала она. — Вечор сам говорил:
не чаял я в нем такого проку! Вчера всем был хорош, а ноне никуда
не годится!.. Что
ты, в самом-то деле, вертишь меня… Что я
тебе! — заключила она, окончательно выходя из терпения.
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю: родня немалая; когда у моей бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх
ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев
не оберешься, свояков
не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры! Всех их в дом пущать — жирно будет!
— Смотри же, ни полсловечка; смекай да послушивай, а лишнего
не болтай… Узнаю, худо будет!.. Эге-ге! — промолвил он, делая несколько шагов к ближнему углу избы, из-за которого сверкнули вдруг первые лучи солнца. — Вот уж и солнышко! Что ж они, в самом деле, долго проклажаются? Ступай, буди их. А я пойду покуда до берега: на лодки погляжу… Что ж
ты стала? — спросил Глеб, видя, что жена
не трогалась с места и переминалась с ноги на ногу.
— Вестимо, толком говори, — продолжала жена, — слушаешь, слушаешь, в толк
не возьмешь… вертит
тебя только знает!..
Ты толком скажи: возьмешь, что ли, их в дом-от?
— Ей-богу, право! Сам сказал; сначала-то уж он и так и сяк, путал, путал… Сам знаешь он какой: и в толк
не возьмешь, так
тебя и дурит; а опосля сам сказал: оставлю его, говорит, пускай живет!
— А! Сват Аким, здорово! — сказал рыбак, появляясь в сенях. — Что вы тут делаете?.. Чего это он у
тебя, слышу я,
не хочет, а? — промолвил он, взглядывая на мальчика, который остолбенел и побледнел как известь.
— Хорошее баловство, нечего сказать! — возразил Глеб, оглядывая сынишку далеко, однако ж,
не строгими глазами. — Вишь, рубаху-то как отделал! Мать
не нашьется,
не настирается, а вам, пострелам, и нуждушки нет. И весь-то
ты покуда одной заплаты
не стоишь… Ну, на этот раз сошло, а побалуй так-то еще у меня, и
ты и Гришка, обоим
не миновать дубовой каши, да и пирогов с березовым маслом отведаете… Смотри, помни… Вишь, вечор впервые только встретились, а сегодня за потасовку!
— Стало, он
тебя поколотил?.. Ну, полно,
не плачь: дай нам прийти домой, мы ему шею-то сами намнем.
— А я и сам
не знаю, за что, — отвечал со вздохом Ваня. — Я на дворе играл, а он стоял на крыльце; ну, я ему говорю: «Давай, говорю, играть»; а он как пхнет меня: «Я-те лукну!» — говорит, такой серчалый!.. Потом он опять говорит: «Ступай, говорит,
тебя тятька кличет». Я поглядел в ворота: вижу,
ты меня
не кличешь, и опять стал играть; а он опять: «
Тебя, говорит, тятька кличет; ступай!» Я
не пошел… что мне!.. Ну, а он тут и зачал меня бить… Я и пошел…
— Так, стало, сдачи-то
ты и
не дал?
— Отец родной…
не бей его…
не бей, кормилец!..
Ты только постращай, только… Он и с эвтаго перестанет…
— Ага, мошенник, попался! Давай-ка его сюда! — закричал Глеб, у которого при виде мальчика невольно почему-то затряслись губы. — Пойдем-ка, я
тебя проучу, как щепы подкладывать да дома поджигать… Врешь,
не увернешься… Ребята, подсобите стащить его к задним воротам, — заключил он, хватая мальчика за шиворот и приподымая его на воздух.
— Что
ты, мой батюшка? — спрашивала иногда тетка Анна, единственное существо из всего семейства рыбака, с которым дядя Аким сохранял прежние отношения. — Что невесел ходишь? Уж
не хвороба ли какая, помилуй бог? Недужится, може статься… скажи, родимый!
А ведь иной вот живет без году неделю, молоко на губах
не обсохло, а туда же лезет
тебе в бороду…
Нет, матушка, так, видно, завелось ноне на свете: дожил до старости, нет
тебе ни в чем уваженья, никуда
ты не годен!..
Помнится,
ты не то сулил, когда в дом ко мне просился.
— Да что, матушка, пришло, знать, время, пора убираться отселева, — уныло отвечал Аким. — Сам ноне сказал: убирайся, говорит, прочь отселева!
Не надыть, говорит,
тебя, старого дурака: даром, говорит, хлеб ешь!.. Ну, матушка, бог с ним! Свет
не без добрых людей… Пойду: авось-либо в другом месте гнушаться
не станут, авось пригожусь, спасибо скажут.
В чужих людях хуже еще горя напринимаешься; там
тебе даром и рубашонки-то никто
не вымоет.
— Я о
тебе не говорю: век буду помнить добро твое.
Ведь сам ноне сказал: ступай, говорит,
тебя мне
не надыть!
Так, попросту, сказать ему: «
Не хочу, мол, у
тебя оставаться!» — духу
не хватает: осерчает добре, даром что сам гнал от себя.
Завалиться без просыпу на печку и дожидаться, пока
не вытурят
тебя взашей из дому, как словно и того страшнее.