Неточные совпадения
В последних числах марта, в день самого Благовещения, на одной из
таких дорог, ведшей из села Сосновки к Оке, можно
было встретить оборванного старика, сопровождаемого
таким же почти оборванным мальчиком. Время
было раннее. Снежные холмистые скаты, обступившие дорогу,
и темные сосновые леса, выглядывающие из-за холмов, только что озарились солнцем.
— Э, э! Теперь
так вот ко мне зачал жаться!.. Что, баловень? Э? То-то! — произнес Аким, скорчивая при этом лицо
и как бы поддразнивая ребенка. — Небось запужался, а? Как услышал чужой голос,
так ластиться стал: чужие-то не свои, знать… оробел, жмешься… Ну, смотри же, Гришутка, не балуйся тут, — ох, не балуйся, — подхватил он увещевательным голосом. — Станешь баловать, худо
будет: Глеб Савиныч потачки давать не любит… И-и-и, пропадешь — совсем пропадешь… так-таки
и пропадешь… как
есть пропадешь!..
— Здравствуй, сватьюшка!.. Ну-ну, рассказывай, отколе? Зачем?.. Э, э, да ты
и парнишку привел! Не тот ли это, сказывали, что после солдатки остался… Ась? Что-то на тебя, сват Аким, смахивает… Маленько покоренастее да поплотнее тебя
будет, а в остальном — весь, как
есть, ты! Вишь, рот-то… Эй, молодец, что рот-то разинул? — присовокупил рыбак, пригибаясь к Грише, который смотрел на него во все глаза. — Сват Аким, или он у тебя
так уж с большим
таким ртом
и родился?
— Что ж
так? Секал ты его много, что ли?.. Ох, сват, не худо бы, кабы
и ты тут же себя маненько, того… право слово! — сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог с тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал, а? Чай, все худо можется, нездоровится… в людях тошно жить…
так стало тому
и быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его
и все туловище заходили из стороны в сторону.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей
и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям
и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом сказать, не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток
таких щеголей,
был, однако ж, вида смирного, хотя
и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня
так работник
будет — почище всех вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. — А вот
и другой! (Тут он указал на внучка, валявшегося на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего сказать!
Так тебя солнышко
и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь лета, — подхватил он, опускаясь на лавку подле стола, но все еще делая вид, как будто не примечает Акима.
— Ну,
так что ж ты ломаешься, когда
так?
Ешь! Али прикажешь в упрос просить? Ну, а парнишку-то! Не дворянский сын: гляденьем сыт не
будет; сажай
и его! Что, смотрю, он у тебя
таким бычком глядит, слова не скажет?
Сдается мне, весна
будет ранняя; еще неделя либо две
такие простоят, как нонешняя, глазом не смигнешь — задурит река;
и то смотрю: отставать кой-где зачала от берегов.
Глеб провел ладонью по высокому лбу
и сделался внимательнее: ему не раз уже приходила мысль отпустить сына на заработки
и взять дешевого батрака. Выгоды
были слишком очевидны, но грубый, буйный нрав Петра служил препятствием к приведению в исполнение
такой мысли. Отец боялся, что из заработков, добытых сыном, не увидит он
и гроша. В последние три дня Глеб уже совсем
было решился отпустить сына, но не делал этого потому только, что сын предупредил его, — одним словом, не делал этого из упрямства.
Заря только что занималась, слегка зарумянивая край неба; темные навесы, обступившие со всех сторон Глеба, позволяли ему различить бледный серп месяца, клонившийся к западу,
и последние звезды, которые пропадали одна за другою, как бы задуваемые едва заметным ветерком — предшественником рассвета. Торжественно-тихо начиналось утро; все обещало
такой же красный, солнечный день, как
был накануне.
Так же точно
было и с нашим рыбаком: вся разница заключалась в том, может статься, что лицо его выражало довольство
и радость, не всегда свойственные другим хозяевам.
— Так-то,
так! Я
и сам об этом думаю: родня немалая; когда у моей бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев не оберешься, свояков не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры! Всех их в дом пущать — жирно
будет!
— Полно же, ну! — вымолвил муж, переменив вдруг голос. — Посмеялся
и шабаш!
Так уж
и быть:
будь по-твоему! Пущай оба остаются! Мотри только, не говори об этом до поры до времени… Слышь?
Как ни ошеломлен
был Глеб, хотя страх его прошел вместе с опасностью, он тотчас же смекнул, что Аким, запуганный случившимся, легко мог улизнуть вместе с мальчиком; а это, как известно, не входило в состав его соображений: мальчику можно задать таску
и раз навсегда отучить его баловать, — выпускать его из рук все-таки не след.
Это обстоятельство мгновенно, как ножом, отрезало беспокойство старика. Всю остальную часть дня работал он
так же усердно, как утром
и накануне. О случившемся не
было и помину. Выходка Гришки, как уже сказано, нимало не изменила намерений старого рыбака;
и хотя он ни словом, ни взглядом не обнадеживал Акима, тем не менее, однако ж, продолжал оставлять его каждое утро у себя в доме.
Мы
будем говорить беспристрастно
и тут же скажем, что скворечница дяди Акима должна
была по-настоящему служить образцом всем возможным постройкам
такого рода.
Но горе в том, что дети Петра
были точно
так же снабжены дудками,
и Глеб, не имея духу отнять у малолетних потеху, поневоле должен
был выслушивать несносный визг, наполнявший избу.
С некоторых пор в одежде дяди Акима стали показываться заметные улучшения: на шапке его, не заслуживавшей, впрочем,
такого имени, потому что ее составляли две-три заплаты, живьем прихваченные белыми нитками, появился вдруг верх из синего сукна; у Гришки оказалась новая рубашка,
и, что всего страннее, у рубашки
были ластовицы, очевидно выкроенные из набивного ситца, купленного год тому назад Глебом на фартук жене; кроме того, он не раз заставал мальчика с куском лепешки в руках, тогда как в этот день в доме о лепешках
и помину не
было.
Возвращался он обыкновенно в дом рыбака измученный, усталый, с загрязненными лаптишками
и разбитой поясницей, ложился тотчас же на печку, стонал, охал
и так крепко жаловался на ломоту в спине, как будто в том месте, куда ходил получать должишки, ему должны
были несколько палок
и поквитались с ним, высчитав даже проценты.
Кондратий (
так звали озерского рыбака)
был уже человек преклонный, самого тихого, кроткого нрава; в одном разве могли они сойтись: оба
были одинаково трудолюбивы
и опытны в своем ремесле.
«Вот скучали, хлопот не
было, — думал рыбак, — вот теперь
и возись поди! Что станешь с ним делать, коли он так-то у меня проваляется зиму?
И диковинное это дело, право, какой человек
такой: маленько дождем помочило — невесть что сделалось, весь распался, весь разнедужился… Эх! Я
и прежде говорил: пустой человек — право, пустой человек!»
Ваня не
был так плечист, может статься, даже не
был так расторопен
и боек, как Гришка, но уж во всяком случае не уступал ему ни по лицу, ни в работе.
Да,
было чем порадоваться на старости лет Глебу Савинову! Одного вот только не мог он взять в толк: зачем бы обоим ребятам
так часто таскаться к соседу Кондратию на озеро? Да мало ли что! Не все раскусят старые зубы, не все смекает старая стариковская опытность. Впрочем, Глеб, по обыкновению своему,
так только прикидывался. С чего же всякий раз, как только Гришка
и Ваня возвращаются с озера, щурит он глаза свои, подсмеивается втихомолку
и потряхивает головою?..
— Вот что… я
было совсем запамятовал… Я чай, на ставни-то потребуется однотесу: в городе тогда не купили,
так ты сходи без меня на озеро к Кондратию
и одолжись у него. Он сказывал,
есть у него гвозди-то.
Ваня между тем продолжал
так же усердно трудиться. Он, казалось, весь отдался своей работе
и, не подымая головы, рубил справа
и слева; изредка лишь останавливался он
и как бы прислушивался к тому, что делалось на другой стороне кровли. Но Гришка работал
так тихо, что его вовсе не
было слышно.
— А все как словно страшно… Да нет, нет, Ваня не
такой парень! Он хоть
и проведает, а все не скажет… Ах, как стыдно! Я
и сама не знаю: как только повстречаюсь с ним,
так даже вся душа заноет…
так бы, кажется,
и убежала!.. Должно
быть, взаправду я обозналась: никого нету, — проговорила Дуня, быстро оглядываясь. — Ну, Гриша,
так что ж ты начал рассказывать? — заключила она, снова усаживаясь подле парня.
«
Так вон они как! Вот что. А мне
и невдомек
было! Знамо, теперь все пропало, кануло в воду… Что ж! Я им не помеха, коли
так… Господь с ними!» — бормотал Ваня, делая безотрадные жесты
и на каждом шагу обтирая ладонью пот, который катился с него ручьями. Ночь между тем
была росистая
и сырая. Но он чувствовал какую-то нестерпимую духоту на сердце
и в воздухе. Ему стало
так жарко, что он принужден даже
был распахнуть одежду.
Дело в том, что с минуты на минуту ждали возвращения Петра
и Василия, которые обещали прийти на побывку за две недели до Святой: оставалась между тем одна неделя, а они все еще не являлись.
Такое промедление
было тем более неуместно с их стороны, что путь через Оку становился день ото дня опаснее. Уже поверхность ее затоплялась водою, частию выступавшею из-под льда, частию приносимою потоками, которые с ревом
и грохотом низвергались с нагорного берега.
Но
так уж задумал Глеб — задумал потому, может статься, что
такой выбор должен
был встретить препятствия со стороны жены
и родных.
«Женится — слюбится (продолжал раздумывать старый рыбак). Давно бы
и дело сладили, кабы не стройка, не новая изба… Надо, видно, дело теперь порешить. На Святой же возьму его да схожу к Кондратию: просватаем, а там
и делу конец! Авось
будет тогда повеселее. Через эвто, думаю я, более
и скучает он, что один, без жены, живет:
таких парней видал я не раз! Сохнут да сохнут, а женил,
так и беда прошла. А все вот так-то задумываться не с чего… Шут его знает! Худеет, да
и полно!.. Ума не приложу…»
Но
и путешественники, которых числом
было шесть, хотя
и внимательно, казалось, прислушивались к голосам людей, стоявших на берегу, тем не менее, однако ж, все-таки продолжали идти своей дорогой. Они как словно дали крепкий зарок ставить ноги в те самые углубления, которые производили лаптишки их предводителя — коренастого пожилого человека с огромною
пилою на правом плече; а тот, в свою очередь, как словно дал зарок не слушать никаких советов
и действовать по внушению каких-то тайных убеждений.
Вскоре все шестеро достигли берега. Лица их выражали
такую же беззаботливость
и спокойствие, как будто они только что прошлись по улице. Все ограничилось тем только, что предводитель тряхнул
пилою и сказал...
Раз так-то, помнится, уж совсем весна наступила, уж лист в заячье ухо развернулся
и цветы
были на лугах, вдруг, отколе ни возьмись, снег: в одну ночь по колено навалил; буря
такая, сиверка,
и боже упаси!
— Я полагаю, то
есть, примерно,
так только, пустое болтают, — произнес он с чувством достоинства. — Простой народ, он рассудка своего не имеет…
и болтает — выходит, пустое, — заключил он, поглядывая на старого рыбака с видом взаимного сочувствия
и стараясь улыбнуться.
Давно пора бы дома
быть, ан лих — не дается; куда ни глянет, все поляна идет;
и не знать, что
такое!
— Много, может статься, тут
и пустого, а правда все-таки должна
быть — не без этого! — сказал рыбак.
— Ну, вот поди ж ты! А все дохнет, братец ты мой! — подхватил пильщик. — Не знаем, как дальше
будет, а от самого Серпухова до Комарева, сами видели,
так скотина
и валится. А в одной деревне
так до последней шерстинки все передохло, ни одного копыта не осталось. Как бишь звать-то эту деревню? Как бишь ее, — заключил он, обращаясь к длинному шерстобиту, — ну, вот еще где набор-то собирали… как…
Оба
так усердно заняты
были своим делом, что, казалось, не слушали разговора. Этот короткий, но проницательный взгляд, украдкою брошенный старым рыбаком на молодых парней, высказал его мысли несравненно красноречивее
и определеннее всяких объяснений; глаза Глеба Савинова, обратившиеся сначала на сына, скользнули только по белокурой голове Вани: они тотчас же перешли к приемышу
и пристально на нем остановились. Морщины Глеба расправились.
Требуется — стало,
так и следует
быть.
— А господь его ведает! Со вчерашнего дня такой-то стал…
И сами не знаем, что
такое.
Так вот с дубу
и рвет! Вы, родные, коли
есть что на уме, лучше
и не говорите ему. Обождите маленько. Авось отойдет у него сердце-то… такой-то бедовый, боже упаси!
Тетка Анна, которая в минуту первого порыва радости забыла
и суровое расположение мужа,
и самого мужа, теперь притихла,
и бог весть, что сталось
такое: казалось бы, ей нечего
было бояться: муж никогда не бил ее, — а между тем робость овладела ею, как только она очутилась в одной избе глаз на глаз с мужем; язык не ворочался!
В бывалое время он не простоял бы
так спокойно на одном месте; звучный голос его давно бы поставил на ноги жену
и детей; все, что
есть только в избе, — все пошевеливайся; все,
и малый
и большой, ступай на берег поглядеть, как реку ломает,
и поблагодарить господа за его милости.
— Батюшка, — сказал он торопливо, — дай-ка я съезжу в челноке на ту сторону — на верши погляжу: должно
быть,
и там много рыбы. Я заприметил в обед еще, веревки
так вот под кустами-то
и дергает. Не унесло бы наши верши. Ванюшка один справится с веслами.
Он сам не мог бы растолковать, за что
так сильно ненавидел того, который, пользуясь всеми преимуществами любимого сына в семействе,
был тем не менее всегда родным братом для приемыша
и ни словом, ни делом, ни даже помыслом не дал повода к злобному чувству.
Требуется — стало,
так тому
и следует
быть! — продолжал Глеб, потряхивая головою.
Да
и нам повеселее тогда
будет: к тому времени того
и гляди повестят о некрутстве, Гришка уйдет; все не
так скучать станем; погляжу тогда на своих молодых; осталась по крайности хоть утеха в дому!..»
Причина
такого необыкновенного снисхождения заключалась единственно в хорошем расположении: уж коли нашла сердитая полоса на неделю либо на две, к нему лучше
и не подступайся: словно закалился в своем чувстве, как в броне железной; нашла веселая полоса,
и в веселье
был точно
так же постоянен: смело ходи тогда; ину пору хотя
и выйдет что-нибудь неладно, не по его — только посмеется да посрамит тебя неотвязчивым, скоморошным прозвищем.
— Ну, что, дьячок, что голову-то повесил? Отряхнись! — сказал Глеб, как только прошло первое движение досады. — Али уж
так кручина больно велика?.. Эх ты! Раненько, брат, кручиной забираешься… Погоди,
будет время, придет
и незваная, непрошеная!..
Пой, веселись — вот пока твоя вся забота… А ты нахохлился; подумаешь, взаправду несчастный какой… Эх ты, слабый, пра, слабый! Ну, что ты за парень? Что за рыбак? Мякина, право слово, мякина! — заключил Глеб, постепенно смягчаясь,
и снова начал ухмыляться в бороду.