Неточные совпадения
Мне рассказали, что я очутился
в Лиссе благодаря одному из
тех резких заболеваний, какие наступают внезапно. Это произошло
в пути. Я
был снят с поезда при беспамятстве, высокой температуре и помещен
в госпиталь.
Я
был или мог
быть в городах этих, но имена гаваней означали для меня другой «Тулон» и вовсе не
тот «Сидней», какие существовали действительно; надписи золотых букв хранили неоткрытую истину.
Я навещал Стерса и находил
в этих посещениях невинное удовольствие, сродни прохладе компресса, приложенного на больной глаз. Стерс любил игру
в карты, я — тоже, а так как почти каждый вечер к нему кто-нибудь приходил,
то я
был от души рад перенести часть остроты своего состояния на угадывание карт противника.
Не знаю, почему
в тот вечер так назойливо представилось мне это воспоминание; но я готов
был признать, что его тон необъяснимо связан со сценой на набережной. Дремота вила сумеречный узор. Я стал думать о девушке, на этот раз с поздним раскаянием.
Уместны ли
в той игре, какую я вел сам с собой, банальная осторожность? бесцельное самолюбие? даже — сомнение? Не отказался ли я от входа
в уже раскрытую дверь только потому, что слишком хорошо помнил большие и маленькие лжи прошлого?
Был полный звук, верный тон — я слышал его, но заткнул уши, мнительно вспоминал прежние какофонии. Что, если мелодия
была предложена истинным на сей раз оркестром?
—
В самом деле, — сказал Филатр, — фраза, которую услышал Гарвей, может
быть объяснена только глубоко затаенным ходом наших психических часов, где не видно ни стрелок, ни колесец. Что
было сказано перед
тем, как вы услышали голос?
Ассоциация с чем бы
то ни
было могла
быть мгновенной, дав неожиданные слова, подобные трещинам на стекле от попавшего
в него камня.
Шагая
в ногу, как солдаты, мы обогнули
в молчании несколько углов и вышли на площадь. Филатр пригласил зайти
в кафе. Это
было так странно для моего состояния, что я согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать
тему о трещине на стекле, затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя
в саду, услышал разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.
Мне так понравилось это красивое судно, что я представил его своим. Я мысленно вошел по его трапу к себе,
в свою каюту, и я
был — так мне представилось — с
той девушкой. Не
было ничего известно, почему это так, но я некоторое время удерживал представление.
Убедившись, что имею дело с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать мысли. Они развертывались
в такой связи между собой, что требовался более мощный пресс воли, чем тогда мой, чтобы охватить их все — одной, главной мыслью; ее не
было. Я смотрел
в тьму,
в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения огней рейда. Я ничего не решал, но знал, что сделаю, и мне это казалось совершенно естественным. Я
был уверен
в неопределенном и точен среди неизвестности.
Венецианское зеркало
в массивной раме из серебра; небольшие диваны, обитые дорогим серо-зеленым шелком; палисандровая отделка стен; карнизы, штофные портьеры, индийский ковер и три электрические лампы с матовыми колпаками
в фигурной бронзовой сетке —
были предметами подлинной роскоши —
в том виде, как это технически уместно на корабле.
Дело
в том, что я лечил жену Брауна, когда, по мнению других врачей, не
было уже смысла ее лечить.
— Да, но что? — ответил я. — Я не знаю. Я, как вы, любитель догадываться. Заниматься этим теперь
было бы
то же, что рисовать
в темноте с натуры.
Контора Брауна «Арматор и Груз», как большинство контор такого типа, помещалась на набережной, очень недалеко, так что не стоило брать автомобиль. Я отпустил шофера и, едва вышел
в гавань, бросил тревожный взгляд к молу, где видел вчера «Бегущую по волнам». Хотя она
была теперь сравнительно далеко от меня, я немедленно увидел ее мачты и бугшприт на
том же месте, где они
были ночью. Я испытал полное облегчение.
Я выслушал Брауна без смущения.
В моей душе накрепко
была закрыта
та дверь, за которой тщетно билось и не могло выбиться ощущение щекотливости, даже — строго говоря — насилия, к которому я прибегал среди этих особых обстоятельств действия и места.
— Я должен вам сказать, господин, — проговорил Гораций, потирая ладони, — что
будет очень, очень весело. Вы не
будете скучать, если правда
то, что я подслушал.
В Дагоне капитан хочет посадить девиц, дам — прекрасных синьор. Это его знакомые. Уже приготовлены две каюты. Там уже поставлены: духи, хорошее мыло, одеколон, зеркала; постлано тонкое белье. А также закуплено много вина. Вино
будет всем — и мне и матросам.
Зная свойство слуг всячески раздувать сплетню, а также,
в ожидании наживы, присочинять небылицы, которыми надеются угодить, я ограничился
тем, что принял пока к сведению веселые планы Геза, и так как вскоре после
того был подан обед
в каюту (капитан отправился обедать
в гостиницу), я съел его, очень довольный одиночеством и кушаньями.
— У меня два строя мыслей теперь, — ответил я. — Их можно сравнить с положением человека, которому вручена шкатулка с условием: отомкнуть ее по приезде на место. Мысли о
том, что может
быть в шкатулке, — это один строй. А второй — обычное чувство путешественника, озабоченного вдобавок душевным скрипом отношений к
тем, с кем придется жить.
Вскоре разговор перешел к интригам, которые велись
в госпитале против него, и обещаниям моим написать Филатру о
том, что
будет со мной, но
в этих обыкновенных речах неотступно присутствовали слова «Бегущая по волнам», хотя мы и не произносили их.
Синкрайт запер каюту и провел меня за салон, где открыл дверь помещения, окруженного по стенам рядами полок. Я определил на глаз количество
томов тысячи
в три. Вдоль полок, поперек корешков книг,
были укреплены сдвижные медные полосы, чтобы книги не выпадали во время качки. Кроме дубового стола с письменным прибором и складного стула, здесь
были ящики, набитые журналами и брошюрами.
Я еще не совсем выспался, когда, пробудясь на рассвете, понял, что «Бегущая по волнам» больше не стоит у мола. Каюта опускалась и поднималась
в медленном темпе крутой волны. Начало звякать и скрипеть по углам;
было то всегда невидимое соотношение вещей, которому обязаны мы бываем ощущением движения. Шарахающийся плеск вдоль борта, неровное сотрясение, неустойчивость тяжести собственного тела, делающегося
то грузнее,
то легче, отмечали каждый размах судна.
— Оно
было бы еще лучше, — сказал Бутлер, — для нас, конечно, если бы могло брать больше груза. Один трюм. Но и
тот рассчитан не для грузовых операций. Мы кое-что сделали, сломав внутренние перегородки, и
тем увеличили емкость, но все же грузить более двухсот тонн немыслимо. Теперь, при высокой цене фрахта, еще можно существовать, а вот
в прошлом году Гез наделал немало долгов.
Дело, видите ли,
в том, что род ныне умершей жены Сениэля
в родстве с первыми поселенцами, основателями Гель-Гью;
те были выкинуты, очень давно, на берег с брига, называвшегося, как и наше судно.
Не делая решительных выводов,
то есть представляя их, но оставляя
в сомнении, я заметил, как мои размышления о Биче Сениэль стали пристрастны и беспокойны.
Меж
тем солнце пробилось наконец сквозь туманные облачные пласты; по яркому морю кружилась пена. Вскоре я отправился к себе вниз, где, никем не потревоженный, провел
в чтении около трех часов. Я читал две книги — одна
была в душе, другая
в руках.
Гез
был в смокинге. Его безукоризненной,
в смысле костюма, внешности дико противоречила пьяная судорога лица. Он
был тяжело, головокружительно пьян. Подойдя так близко, что я, встав, отодвинулся, опасаясь неустойчивости его тела, Гез оперся правой рукой о стол, а левой подбоченился. Он нервно дышал, стараясь стоять прямо, и сохранял равновесие при качке
тем, что сгибал и распрямлял колено. На мою занятость письмом Гез даже не обратил внимания.
Все трое говорили за дверью промеж себя, и я время от времени слышал отчетливые ругательства. Разговор перешел
в подозрительный шепот; потом кто-то из них выразил удивление коротким восклицанием и ушел наверх довольно поспешно. Мне показалось, что это Синкрайт.
В то же время я приготовил револьвер, так как следовало ожидать продолжения. Хотя нельзя
было допустить избиения женщины — безотносительно к ее репутации, —
в чувствах моих образовалась скверная муть, подобная оскомине.
Прежде чем несколько рук успели поймать мою руку, я увернулся и выстрелил два раза, но Гез отделался только
тем, что согнулся, отскочив
в сторону. Прицелу помешали толчки. После этого я
был обезоружен и притиснут к стене. Меня держали так крепко, что я мог только поворачивать голову.
Гез так посмотрел на него, что
тот плюнул и ушел. Капитан
был совершенно невменяем. Как ни странно, именно эти слова Бутлера подстегнули мою решимость спокойно сойти
в шлюпку. Теперь я не остался бы ни при каких просьбах. Мое негодование
было безмерно и перешагнуло всякий расчет.
Ничего не понимая, я между
тем сообразил, что, судя по голосу, это не могла
быть кто-нибудь из компании Геза. Я не колебался, так как предпочесть шлюпку безопасному кораблю возможно лишь
в невыносимых, может
быть, угрожающих для жизни условиях. Трап стукнул: отвалясь и наискось упав вниз, он коснулся воды. Я подвинул шлюпку и ухватился за трап, всматриваясь наверх до боли
в глазах, но не различая фигур.
Шагов я не слышал. Внизу трапа появилась стройная, закутанная фигура, махнула рукой и перескочила
в шлюпку точным движением. Внизу
было светлее, чем смотреть вверх, на палубу. Пристально взглянув на меня, женщина нервно двинула руками под скрывавшим ее плащом и села на скамейку рядом с
той, которую занимал я. Ее лица, скрытого кружевной отделкой темного покрывала, я не видел, лишь поймал блеск черных глаз. Она отвернулась, смотря на корабль. Я все еще удерживался за трап.
— Насильно?! — сказала она, тихо и лукаво смеясь. — О нет, нет! Никто никогда не мог удержать меня насильно где бы
то ни
было. Разве вы не слышали, что кричали вам с палубы? Они считают вас хитрецом, который спрятал меня
в трюме или еще где-нибудь, и поняли так, что я не хочу бросить вас одного.
Она перегнулась назад и вынула из кормового камбуза фонарь,
в котором
была свеча. Редко я так волновался, как
в ту минуту, когда, подав ей спички, ждал света.
И тотчас дьявольские плавники акул или других мертвящих нервы созданий, которые показывались, как прорыв снизу черным резцом, повернули стремглав
в ту сторону, куда скрылась Фрези Грант, бегущая по волнам, и, скользнув отрывисто, скачками, исчезли. Я
был один; покачивался среди волн и смотрел на фонарь; свеча его догорала.
Теперь не
было у меня уже
той живой связи с ночной сценой, как
в момент действия, и каждая следующая минута несла новое расстояние, — как между поездом и сверкнувшим
в его окне прелестным пейзажем, летящим — едва возник — прочь,
в горизонтальную бездну.
— Это — история, которая вас удивит, — ответил я после
того, как выразил свою благодарность, крепко пожав его руку. — Меня зовут Гарвей. Я плыл туда же, куда вы плывете теперь,
в Гель-Гью, на судне «Бегущая по волнам» под командой капитана Геза и
был ссажен им вчера вечером на шлюпку после крупной ссоры.
К
тому времени ром
в бутылке стал на уровне ярлыка, и оттого казалось, что качка усилилась. Я двигался вместе со стулом и каютой, как на качелях, иногда расставляя ноги, чтобы не свернуться
в пустоту. Вдруг дверь открылась, пропустив Дэзи, которая, казалось, упала к нам сквозь наклонившуюся на меня стену, но, поймав рукой стол, остановилась
в позе канатоходца. Она
была в башмаках, с брошкой на серой блузе и
в черной юбке. Ее повязка лежала аккуратнее, ровно зачеркивая левую часть лица.
После обеда,
то есть картофеля с солониной, компота и кофе, я увидел карты и предложил Тоббогану сыграть
в покер.
Она взяла мою руку, вспыхнула и сунула
в нее — так быстро, что я не успел сообразить ее намерение, — тяжелый сверток. Я развернул его. Это
были деньги —
те тридцать восемь фунтов, которые я проиграл Тоббогану. Дэзи вскочила и хотела убежать, но я ее удержал. Я чувствовал себя весьма глупо и хотел, чтобы она успокоилась.
— Милая Дэзи, — сказал я, тронутый ее гордостью, — если я виноват,
то, конечно, только
в том, что не смешал карты. А если бы этого не случилось,
то есть не
было бы доказательства, — как бы вы тогда отнеслись?
Проктор, однако, обращался ко мне с усиленным радушием, и если он знал что-нибудь от Дэзи,
то ему
был, верно, приятен ее поступок; он на что-то хотел намекнуть, сказав: «Человек предполагает, а Дэзи располагает!» Так как
в это время люди
ели, а девушка убирала и подавала,
то один матрос заметил...
Но, как ни искушены
были эти моряки
в историях о плавающих бутылках, встречаемых ночью ледяных горах, бунтах экипажей и потрясающих шквалах, я увидел, что им неизвестна история «Марии Целесты», а также пятимесячное блуждание
в шлюпке шести человек, о котором писал М. Твен, положив
тем начало своей известности.
Как бы
то ни
было, «Адмирал Фосс»
был в пути полтора месяца, когда на рассвете вахта заметила огромную волну, шедшую при спокойном море и умеренном ветре с юго-востока.
— Если это
была та девушка, — сказал я естественно, не рискуя ничем, — девушка
в кружевном платье и золотых туфлях, с которой я говорил на рассвете, —
то, значит, это она и
была.
Главное же, я знал и
был совершенно убежден
в том, что встречу Биче Сениэль, девушку, память о которой лежала во мне все эти дни светлым и неясным движением мыслей.
Мне пришлось собираться среди матросов, а потому мы взаимно мешали друг другу.
В тесном кубрике среди раскрытых сундуков едва
было где повернуться. Больт взял взаймы у Перлина, Чеккер — у Смита. Они считали деньги и брились наспех, пеня лицо куском мыла. Кто зашнуровывал ботинки, кто считал деньги. Больт поздравил меня с прибытием, и я, отозвав его, дал ему пять золотых на всех. Он сжал мою руку, подмигнул, обещал удивить товарищей громким заказом
в гостинице и лишь после
того открыть,
в чем секрет.
В то время матросы попрыгали
в шлюпку, стоявшую на воде у кормы. Шлюпка «Бегущей»
была подвешена к талям, и Дэзи стукнула по ней рукой, сказав...
Видя, что чем далее,
тем идти труднее, я поспешил свернуть
в переулок, где
было меньше движения.
Все линии тела девушки, приподнявшей ногу,
в то время как другая отталкивалась,
были отчетливы и убедительны.
Раздались восклицания, смысл которых
был и дружелюбен и бестолков. Но выделился человек
в маске: из
тех словоохотливых, настойчиво расталкивающих своим ровным голосом все остальные, более горячие голоса людей, лица которых благодаря этой черте разговорной настойчивости
есть тип, видимый даже под маской.