Недавно публика любовалась картинкою, помещенною в одном из остроумных сатирических изданий. Рисунок
изображал отца, у которого дочь ушла. Отец был изображен на этом рисунке с ослиными ушами.
Она глубоко вдыхает в себя ароматный воздух ночи, а около нее сидит ее избранник, такой, каким проезжий живописец
изобразил отца на юном портрете масляными красками…
Неточные совпадения
Он сказал, что деньги утащил сегодня у матери из шкатулки, подделав ключ, потому что деньги от
отца все его, по закону, и что она не смеет не давать, а что вчера к нему приходил аббат Риго увещевать — вошел, стал над ним и стал хныкать,
изображать ужас и поднимать руки к небу, «а я вынул нож и сказал, что я его зарежу» (он выговаривал: загхэжу).
Она действительно хороша, и если бы художнику нужно было
изобразить на полотне известную дочь, кормящую грудью осужденного на смерть
отца, то он не нашел бы лучшей натурщицы, как Евгения Петровна Гловацкая.
Лицо голиафа не было лишено даже своего рода благообразности — благообразности, напоминающей, например, лицо провинциальных актеров, когда они
изображают «благородных
отцов» в драмах, трагедиях и трагикомедиях.
Лицо gnadige Frau одновременно
изображало большое внимание и удовольствие: она вторую уж партию выигрывала у
отца Василия, тогда как он отлично играл в шахматы и в этом отношении вряд ли уступал первому ее мужу, пастору, некогда считавшемуся в Ревеле, приморском городе, первым шахматным игроком.
Доктору, кажется, досадно было, что Аггей Никитич не знает этого, и, как бы желая поразобраться с своими собственными мыслями, он вышел из гостиной в залу, где принялся ходить взад и вперед, причем лицо его
изображало то какое-то недоумение, то уверенность, и в последнем случае глаза его загорались, и он начинал произносить сам с собою отрывистые слова. Когда потом gnadige Frau, перестав играть в шахматы с
отцом Василием, вышла проводить того, Сверстов сказал ей: