Алексей Степаныч, страстно любящий, еще
не привыкший к счастию быть мужем обожаемой
женщины, был как-то неприятно изумлен, что Софья Николавна
не восхитилась ни рощей, ни островом, даже мало обратила на них внимания и, усевшись в тени на берегу быстро текущей реки, поспешила заговорить с мужем об его семействе, о том, как их встретили, как полюбила она свекра, как с первого взгляда заметила, что она ему понравилась, что, может быть, и матушке свекрови также бы она понравилась, но что Арина Васильевна как будто
не смела приласкать ее, что всех добрее кажется Аксинья Степановна, но что и она чего-то опасается… «Я всё вижу и понимаю, — прибавила она, — вижу я, откуда сыр-бор горит.
Внуки мои, описывая красоту
женщины (о девицах, по неприличию, они и
не думают и
не обращают на них внимания; замужних только удостаивают заметить и искать их благосклонностей), всегда начинают с ножек, ими пленяются, ими любуются, ими
восхищаются, а прочее все — прибавление.
Восхищаясь разными проявлениями могущества знания, техники и цивилизации, молодой человек вместе с тем поражался вопиющими контрастами кричащей роскоши какой-нибудь большой улицы рядом с поражающей нищетой соседнего узкого глухого переулка, где одичавшие от голода
женщины с бледными полуголыми детьми останавливают прохожих, прося милостыню в то время, когда
не смотрит полисмен.
В аудиториях университета допуск
женщин был мне симпатичен; но"нигилистическим"мундиром я
не восхищался: ни стрижеными волосами, ни умышленно небрежным туалетом, ни резкостью манер и жаргона.