Неточные совпадения
Само
собою разумеется, что подобные возгласы по поводу Торцова о том, что человека благородит, не могли повести
к здравому и беспристрастному рассмотрению дела. Они только дали критике противного направления справедливый повод прийти в благородное негодование и воскликнуть в свою очередь о Любиме Торцове...
Она никогда не позволит
себе, напр., такого вывода: это лицо отличается привязанностью
к старинным предрассудкам; но автор выставил его добрым и неглупым, следственно автор желал выставить в хорошем свете старинные предрассудки.
Но,
к сожалению, мы не чувствуем в
себе призвания воспитывать эстетический вкус публики, и потому нам самим чрезвычайно скучно браться за школьную указку с тем, чтобы пространно и глубокомысленно толковать о тончайших оттенках художественности.
У него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит, что тут есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и с жадным любопытством всматривается в самый факт, усваивает его, носит его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет
к нему другие, однородные, факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий в
себе все существенные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных художником.
С половины пьесы он начинает спускать своего героя с того пьедестала, на котором он является в первых сценах, а в последнем акте показывает его решительно неспособным
к той борьбе, какую он принял было на
себя.
Комедия Островского не проникает в высшие слои нашего общества, а ограничивается только средними, и потому не может дать ключа
к объяснению многих горьких явлений, в ней изображаемых. Но тем не менее она легко может наводить на многие аналогические соображения, относящиеся и
к тому быту, которого прямо не касается; это оттого, что типы комедий Островского нередко заключают в
себе не только исключительно купеческие или чиновничьи, но и общенародные черты.
И точно как после кошмара, даже те, которые, по-видимому, успели уже освободиться от самодурного гнета и успели возвратить
себе чувство и сознание, — и те все еще не могут найтись хорошенько в своем новом положении и, не поняв ни настоящей образованности, ни своего призвания, не умеют удержать и своих прав, не решаются и приняться за дело, а возвращаются опять
к той же покорности судьбе или
к темным сделкам с ложью и самодурством.
Самый главный самодур, деспот всех
к нему близких, не знающих
себе никакого удержу, есть Самсон Силыч Большов.
Но у тюремщика остались ключи от ворот острога: надо их еще вытребовать, и потому Подхалюзин, чувствуя
себя уже не в тюрьме, но зная, что он еще и не совсем на свободе, беспрестанно переходит от самодовольной радости
к беспокойству и мешает наглость с раболепством.
В его действиях постоянно проглядывает отсутствие своего ума; видно, что он не привык сам разумно
себя возбуждать
к деятельности и давать
себе отчет в своих поступках.
Лир представляется нам также жертвой уродливого развития; поступок его, полный гордого сознания, что он сам, сам по
себе велик, а не по власти, которую держит в своих руках, поступок этот тоже служит
к наказанию его надменного деспотизма.
Комизм этой тирады возвышается еще более предыдущим и дальнейшим разговором, в котором Подхалюзин равнодушно и ласково отказывается платить за Большова более десяти копеек, а Большов — то попрекает его неблагодарностью, то грозит ему Сибирью, напоминая, что им обоим один конец, то спрашивает его и дочь, есть ли в них христианство, то выражает досаду на
себя за то, что опростоволосился, и приводит пословицу: «Сама
себя раба бьет, коль ее чисто жнет», — то, наконец, делает юродивое обращение
к дочери: «Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски; по гуляньям это, по балам, — дьявола тешить!
Человек, потерпевший от собственного злостного банкротства, не находит в этом обстоятельстве другого нравственного урока, кроме сентенции, что «не нужно гнаться за большим, чтобы своего не потерять!» И через минуту
к этой сентенции он прибавляет сожаление, что не умел ловко обделать дельце, приводит пословицу: «Сама
себя раба бьет, коль не чисто жнет».
В его характере нет того, что называют личной инициативой или свободным возбуждением
себя к деятельности; он живет так, как живется, не рассчитывая и не загадывая много.
Настоящий мошенник, по призванию посвятивший
себя этой специальности, не старается из каждого обмана вытянуть и выторговать
себе фортуну, не возится из-за гроша с аферой, которая доставила уже рубли; он знает, что за теперешней спекуляцией ожидает его другая, за другой представится третья и т. д., и потому он спешит обделывать одно дело, чтобы, взявши с него, что можно, перейти
к другому.
Бесправное, оно подрывает доверие
к праву; темное и ложное в своей основе, оно гонит прочь всякий луч истины; бессмысленное и капризное, оно убивает здравый смысл и всякую способость
к разумной, целесообразной деятельности; грубое и гнетущее, оно разрушает все связи любви и доверенности, уничтожает даже доверие
к самому
себе и отучает от честной, открытой деятельности.
Во-первых, о ней до сих пор не было говорено ничего серьезного; во-вторых, краткие заметки, какие делались о ней мимоходом, постоянно обнаруживали какое-то странное понимание смысла пьесы; в-третьих, сама по
себе комедия эта принадлежит
к наиболее ярким и выдержанным произведениям Островского; в-четвертых, не будучи играна на сцене, она менее популярна в публике, нежели другие его пьесы…
А раз решивши это, поставивши
себе такой предел, за который нельзя переступить, Подхалюзин, очень естественно, старается приспособить
себя к такому кругу, где ему надо действовать, и для того съеживается и выгибается.
Между тем нравственное развитие идет своим путем, логически неизбежным при таком положении: Подхалюзин, находя, что личные стремления его принимаются всеми враждебно, мало-помалу приходит
к убеждению, что действительно личность его, как и личность всякого другого, должна быть в антагонизме со всем окружающим и что, следовательно, чем более он отнимет от других, тем полнее удовлетворит
себя.
И критика Белинского не трогала гоголевских теорий, пока он являлся пред нею просто как художник; она ополчилась на него тогда, когда он провозгласил
себя нравоучителем и вышел
к публике не с живым рассказом, а с книжицею назидательных советов…
Самая любовь ее
к отцу, парализуемая страхом, неполна, неразумна и неоткровенна, так что дочка втихомолку от отца, напитывается понятиями своей тетушки, пожилой девы, бывшей в ученье на Кузнецком мосту, и затем с ее голоса уверяет
себя, что влюблена в молодого прощелыгу, отставного гусара, на днях приехавшего в их город.
Покорность, терпение, уважение
к опыту и преданию, ограничение
себя своим кругом — вот его основные положения.
Авдотья Максимовна в течение всей пьесы находится в сильнейшей ажитации, бессмысленной и пустой, если хотите, но тем не менее возбуждающей в нас не смех, а сострадание: бедная девушка в самом деле не виновата, что ее лишили всякой нравственной опоры внутри
себя и воспитали только
к тому, чтобы век ходить ей на привязи.
Не ждите, чтоб он сам на
себя наложил какие-нибудь ограничения вследствие сознания новых требований образованности; не думайте даже, чтоб он мог проникнуться серьезным уважением
к законам разума и
к выводам науки: это вовсе не сообразно с натурою самодурства.
Как-таки предположить в людях совершенное уничтожение любви
к самому
себе,
к своему благосостоянию?
Но я не поступаю в военную службу или выхожу из нее и, отказываясь таким образом от военной формы и от надежды быть генералом, считаю
себя свободным от обязательства — прикладывать руку
к козырьку при встрече со всяким офицером.
В ней тоже нет особенной наклонности
к злу; вся беда в том, что она, в круге своих идей, ничего не может признать, кроме
себя.
Надя не приучена
к тому, чтобы сохранить власть над
собою, и остаться верною своим понятиям из внутреннего убеждения в их правоте и силе; у нее скромность и честность имеют прямую цель — сохранить
себя для замужества…
Прежде она от него бегала, а теперь бросилась в его объятия, вышедши
к нему вечером в сад: он свозил ее на лодочке на уединенный островок, их подсмотрела Василиса Перегриновна, донесла Уланбековой, и та, пришедши в великий гнев, велит тотчас послать
к Неглигентову (которого пред тем уже выгнала от
себя за то, что он пришел
к ней пьяный — и, следовательно, не выказал ей уважения) сказать ему, что свадьба его с Надей должна быть как можно скорее…
Вспомним, как Андрюша Брусков порывается учиться, как Митя стремится
к тому, чтобы «образовать
себя», и как им это не удается.
Не оглянуться ли лучше вокруг
себя и не обратить ли свои требования
к самой жизни, так вяло и однообразно плетущейся вокруг нас…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты?
к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести
себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про
себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит
к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не стану. (
К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу. Пусть же,
себе на уме, Бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено
к уловлению души человека, имеющего в руках своих судьбу
себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с
собою, а после обеда тотчас опять сюда. (
К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (
К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)